«Вы хотите написать вторую библию» — говорили Гоголю. Он потерпел неудачу. Достоевский решился на новую грандиозную попытку. Его романы — это попытка написать третий том «Мертвых душ», довершить начатое Гоголем, спасти страну от шага в бездну, показать путь к Христу, к истинной вере, вдохнуть новую жизнь в мертвые души.
При этом Достоевский делает следующий важный шаг. Вера, очищенная от лжи и зла, должна спасти не только Россию, но и весь мир, все человечество. И тут возникает вопрос: если только Христос искупит человечество, то какой Христос? Христианства бывают разные.
В знаменитых «Философических письмах» Чаадаев впервые в русском общественном дискурсе свел на ринге католицизм и православие. Католичество победило в первом же раунде нокаутом. Отечественное бытие названо «мрачным и тусклым существованием», а причиной выпадения из цивилизованного мира было принятие христианства у Византии. «Что мы делали о ту пору, когда в борьбе энергического варварства северных народов с высокою мыслью христианства складывалась храмина современной цивилизации? Повинуясь нашей злой судьбе, мы обратились к жалкой, глубоко презираемой этими народами Византии за тем нравственным уставом, который должен был лечь в основу нашего воспитания. <…> Хотя мы и назывались христианами, плод христианства для нас не созревал». Православие, оттолкнувшись от Запада, загнало Россию в интеллектуальный и духовный тупик.
Православной монархии вонзили нож в спину. Монарх защитил православие как мог: объявил автора сумасшедшим. На этом дискуссия власти с Чаадаевым была закончена, но публикация письма стала началом раскола в русском самосознании. Православие — бремя и проклятие судьбы, или счастливое своеобразие и шанс?
Достоевский был убежден, что только православная вера сохранила истинный образ Христа, что только русский народ сохранил чистоту изначального христианства. Ему казалось, что спасение мира лежит в незапятнанной, исконной вере простых русских крестьян. Христос сохранился только в Восточной Церкви, потому что католицизм предал идеалы христианства ради земной власти.
Достоевский был не первым, кто пришел к «русской идее». О том, что спасение потерявшей свое истинное христианство Европе может прийти от православного русского народа писал уже Иван Кириевский, автор вышедшего в 1852 году эссе «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России». Автор этого некролога Западу, как и другие славянофилы, провел многие годы своей жизни в столицах Западной Европы и был хорошо знаком с их языками, литературой и интеллектуальным миром. После учебы у Гегеля в Берлине и Шеллинга в Мюнхене Киреевский какое-то время издавал журнал «Европеец». Немецкий философский гений разбудил в студентах из Москвы и Петербурга дремлющую русскую душу. Комплекс неполноценности в молодых людях из России в германских университетах компенсировался чувством русской грандиозности и избранности. Русская философия возникла как оппозиция «чужому» мышлению.
Философствовать можно в одиночку, но исповедовать веру лучше сообща.
Киреевский нащупал разницу между чужой, западной и своей, русской философией: «Там разделение сил ума — здесь стремление к живому союзу». Славянофилы развили это в понятие «соборности».
Достоевский развивает «русскую идею» до ее логического завершения (к чему задолго до него уже пришел в своих письмах к царю старец псковского монастыря XVI века монах Филофей): исторически обусловленное сохранение истинной веры исключительно в России, в «третьем Риме», делает русских новым богоизбранным народом. Их миссия теперь — искупить человечество.
Протопоп Аввакум написал манифест христианского пути страданий и готовности пройти его до конца: «Время приспе страдания, подобает нам неослабно страдати!»
По Достоевскому, как отдельный человек приходит к Христу только через страдания, так и целый народ. Русские своими страданиями из поколения в поколение «заслужили» явить миру истинного Христа. Страдание как осознанный выбор представляет собой путь очищения. Для Достоевского кровавая, беспощадная история России — важное доказательство избранности соотечественников. «Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков. Страдальческая струя проходит через всю его историю, не от внешних только несчастий и бедствий, а бьет ключом из самого сердца народного. У русского народа даже в счастье непременно есть часть страдания, иначе счастье его для него неполно» («Дневник писателя», 1873).