Помимо дневника он еще использует записную книжку. За тот же день находим в ней короткую запись: «Красота Grindelwald и женщины, как русские бабы».
Эти записи были напечатаны только после его смерти. То, чего хотел Толстой в своем дневнике, — это радикально честный разговор с самим собой, непрерывный безжалостный самоанализ. То, что волновало и мучило здорового молодого мужчину, чего он боялся и чего стыдился, — прорывается к нам сквозь бумагу и сквозь без малого два столетия на каждой странице. Его мучила дихотомия человеческого существа, неразрывная принадлежность и Богу, и зверю.
В «Войне и мире» он опишет, как князь Андрей будет слушать пение Наташи и думать об этом противостоянии: «…вдруг живо сознанная им страшная противоположность между чем-то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем-то узким и телесным, чем был он сам и даже была она».
Разрыв между «человеческим» и «животным», с которым уже столько поколений уживается человечество, не давал ему жить. Как и все ежедневное, обычное, мирское не имело для него никакой ценности из-за отсутствия в «низменном» «божественного». «Избави Бог жить только для этого мира, — напишет он в октябре 1901 года, уже подводя жизненные итоги. — Чтобы жизнь имела смысл, надо, чтобы цель ее выходила за пределы этого мира, за пределы постижимого умом человеческим».
Иван Бунин в «Освобождении Толстого» выразил это так: «Скотскую человеческую плоть, рая уже лишенную, это "мясо", уготованное грязной смерти, он всегда ненавидел».
Секретарь Толстого, Валентин Булгаков, вспоминал толстовское письмо: «Вы говорите, что существо человеческое слагается из духовного и телесного начала. И это совершенно справедливо; но несправедливо то ваше предположение, что благо предназначено и духовному и телесному началу… Благо свойственно только духовному началу и состоит не в чем ином, как все в большем и большем освобождении от тела, обреченного на зло, единственно препятствующего достижению блага духовного начала…»
Это пишет человек, который произвел на свет тринадцать детей.
Постоянный разрыв между сентенциями моралиста и рукой художника, между его человеческой природой и попытками найти спасение от нее, — вот что делает Толстого Толстым, который вызывал и продолжает вызывать у поколений читателей восторг и отвращение, непонимание и любовь.
Чтобы жить, нужно быть невосприимчивым ко многим вещам. У Толстого не было никакого иммунитета к жизни, он был ею болен и не знал от нее лекарства.
Без минимального прожиточного уровня подлости существование в этом мире невозможно. Нужно признать, что зло существует, что миллионы людей живут в нищете, воюют и убивают друг друга. Смириться и принять за норму, что люди страдают и умирают, а мы продолжаем завтракать, смеяться, зарабатывать деньги, рожать детей и рассказывать анекдоты. Мы способны на это, просто стараемся по возможности, не опускаться ниже определенного минимума подлости.
У Толстого не было этой способности. Ему было сложно влезть в наш мир, устроиться в нем. Бунин объяснял это так: «Совесть у него была "ненормальная", гипертрофированная. Вот он видит в зимний морозный день нищую деревенскую бабу: боже, какой приступ сердечной боли, стыда, омерзения к себе! Баба холодная, голодная, "а я в теплом полушубке, я сейчас приду домой и буду жрать яйца!"»
Всемирный потоп смел с лица земли только поверхность, от каждой твари осталось по паре, а с ними и вера в ненужность познания смысла творения, можно и без этого прожить: ешь, пей, веселись, на хорошенькой женись! Жизнь пошла своим чередом дальше, по допотопным заветам: плодись и размножайся, не почитай ни отца, ни матери, твори себе кумиров, желай дома ближнего, жены его, осла и вола, убивай, кради, прелюбодействуй.
У Толстого гигантские стихийные силы рвут самые основы миропорядка: «Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить. А знать я этого не могу, следовательно нельзя жить», — говорит себе Левин.
Писатель связал свое имя и фамилию любимого героя генетивной пуповиной. Это сам Толстой не мог жить, потому что не знал ответов на главные вопросы бытия.
Человек с таким адом в душе женился на 18-летней Софье Берс.
Катастрофа была предсказуема.
Виктор Шкловский в своей книге о Толстом внятно сформулировал их семейную проблему: «Она была в этом доме послом от действительности, напоминала о том, что дети должны жить, "как все", нужно иметь деньги, надо выдавать дочерей замуж, надо, чтобы сыновья кончили гимназии и университет. Нельзя ссориться с правительством, иначе могут сослать. Надо быть знаменитым писателем, надо написать еще книгу, как "Анна Каренина", самой издавать книги, как издает их жена Достоевского, и, кроме того, быть в "свете", а не среди "темных", странных людей. Она была представительницей тогдашнего здравого смысла, средоточием предрассудков времени…»