Состояние творчества есть приближение к Творцу через осознание общей работы — создания живой жизни. Жуковскому Гоголь пишет в 1843 году: «Я продолжаю работать, т. е. набрасывать на бумагу хаос, из которого должно произойти создание "Мертвых душ". Труд и терпение и даже приневоливание себя награждают меня много. Такие открывают тайны, которых не слышала дотоле душа, и многое в мире становится после этого труда ясно. Поупражняясь хотя немного в науке создания, становишься в несколько крат доступнее к прозрению великих тайн Божьего создания и видишь, что, чем дальше уйдет и углубится во что-либо человек, кончит все тем же: одною полною и благодарною молитвою».
От своих ранних текстов, столь полюбившихся читающей публике, Гоголь отрекся. Они не были молитвою. Романтические истории про мертвецов, напичканные фольклорной экзотикой, показались ему глупым кощунством. Перед ним была огромная страна, заселенная живыми мертвецами и их нужно было воскресить, вдохнуть в них душу.
Эту задачу поставил себе тот, кого читающее общество приняло за сатирика. Кажется, вся жизнь Гоголя состоит из недоразумений и непонимания. Первым главным недоразумением стал «Ревизор». Пьеса казалась убийственной сатирой на весь русский образ жизни, но разрешил ее сам царь. Главный герой пьесы — страх, пронизывающий всех снизу до верху, основа русского существования, но публика дружно смеялась над бахвальством Хлестакова. Почему вся бандитская власть с городничим во главе верит проезжему дурачку? Потому что страх делает слепым. Вопль городничего в конце пьесы — это вопль о русском страхе. Что ж тут смешного?
Хлестаков приехал в город и уехал, но чудовищная жизнь по законам страха остается. Зритель пришел в театр и посмеялся, но потом ему нужно выходить на улицу — в реальность, где правят не комические градоначальники, а реальные, где идет жизнь по одному закону — закону унижения человеческого достоинства.
Второе великое недоразумение — «Мертвые души». Гоголь стал классиком-сатириком русской литературы по первому тому, который должен был служить лишь входом, передней в величественное здание романа. Однако писатель чувствовал в себе призвание и долг написать что-то большее, чем роман.
«Вы коснулись "Мертвых Душ" — писал Гоголь Александре Смирновой-Россет в июле 1845 года, — и говорите, что исполнились сожалением к тому, над чем прежде смеялись. Друг мой, я не люблю моих сочинений, доселе бывших и напечатанных, и особенно "Мертвых Душ". Но вы будете несправедливы, когда будете осуждать за них автора, принимая за карикатуру насмешку над губерниями, так же, как были прежде несправедливы хваливши. Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет "Мертвых Душ". Это пока еще тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах, если бы Богу угодно было продлить жизнь мою. Повторяю вам вновь, что это тайна, и ключ от нее покамест в душе у одного автора. Многое, многое, даже из того, что, по-видимому, было обращено ко мне самому, было принято вовсе в другом смысле… Была у меня, точно, гордость, но не моим настоящим, не теми свойствами, которыми владел я; гордость будущим шевелилась в груди, — тем, что представлялось мне впереди, — счастливым открытием, что можно быть далеко лучше того, чем есть человек».
Вступая в единоборство с Чичиковым, Гоголь знает, с кем борется. Так Иаков знал, кто сломал ему бедро.
Чичиков — сатана. Как Зелиг в фильме Вуди Алена, он с легкостью подстраивается под каждого, с кем имеет дело, принимает черты собеседника — с Маниловым становится Маниловым, с Собакевичем — Собакевичем. Это — способность дьявола становиться каждым из нас. Но это не сатана детских страшилок, а сатана протопопа Аввакума: «Выпросил у Бога светлую Россию сатана, да очервленит ее кровию мученическою».
Эта земля принадлежит ему, он собирает дань со своих подданных. Чичиков — сатана обыденности. Сатана русской жизни в тихие редкие периоды, когда нет войн и революций, лагерей и расстрелов. Примитивный, тупой. Находчивый только в том, как бы словчить и украсть. Сатана банальности в бестиарии. Он такой же, как они. У бестий нет органа для чувства собственного достоинства.
Гоголь вступал в противоборство. Его книга была его оружием.
Все самое важное в жизни — внесловесно. Трагедия писателя — он не находил верных слов, чтобы передать то сокровенное, что открылось ему. Для описания мертвых душ — русских слов было много, для описания живой души слова находились с трудом. Гоголь пытался найти слова для того, чтобы объяснить, что же ему открылось, и все слова звучали впустую.