Несдержанно царапает шею, кусает губы, агрессивно и зло, вымещая на мне свое недовольство ситуацией. И собой. Тем, что она считает слабостью.
Тем, что я считаю любовью.
Мы вцепляемся друг в друга с такой яростью и голодом, словно не виделись сто лет, словно не были вместе буквально несколько дней назад, когда она с Аленкой приезжала ко мне на выходные и вечером молча открыла передо мной дверь своей комнаты…
Трещит одежда, распаленное дыхание наполняет комнату, диван, кожаный, холодный, неудобен, но плевать, на все плевать!
Я падаю на него, тяну ее на себя и замираю на мгновение, жадно всматриваясь в поплывший от возбуждения и злости взгляд. Смотрю в ее бледное лицо, отслеживая каждую, самую маленькую, эмоцию. И тону в безумии, моем, отзеркаленном ею.
Мы оба — больные, сумасшедшие.
И не я это придумал.
Но я это продолжаю и поддерживаю.
Просто потому, что лишь так можно хоть немного почувствовать себя полноценным.
Живым по полной программе.
Я не знаю, за что мне это все.
Я не знаю, как я жил бы, если б не познал это все.
Я люблю ее, эту бешеную, противоречивую, невероятно упрямую женщину. И мирюсь со всем, что она мне предлагает.
Не могу по-другому.
Она не позволяет.
Глава 8
Самое странное для мужика моего возраста: осознавать, что вот так дико, нелогично и бешено хочешь одну, конкретную женщину. У меня такой хрени никогда не было, даже в дурной и безбашенной молодости, когда мертво перло от любой юбки, не важно, какого возраста и веса эта юбка.
После тюрьмы тоже так башню не рвало, хотя оттягивался я от души, конечно. И в плане наказания тех, кто меня за решетку упрятал (дебилы, думали, что обойдется, даже из города не сразу свалили. Вот где инстинкт самосохранения у людей?), и в плане постельных развлечений.
Именно в те, на редкость тупые и кровавые, но веселые годы я и умудрился сделать сына одной из своих многочисленных проходных баб.
Причем, выбрал самую бедовую и недалекую, потому что она, узнав о залете, вместо того, чтоб идти ко мне за баблом на ребенка, зачем-то спешно свалила с глаз долой. Родила Ваньку, растила его, как могла, в каких-то лютых клоповниках, с миллионом левых мужиков, каждого из которых велела звать папочкой… Да еще и всякую хрень ему в уши пела о том, что папашка его, урод, ее изнасиловал. Я едва ведь сдержался, чтоб не кончить эту овцу, когда весь бред ситуации дошел в полном объеме. Устроила веселое детство моему сыну, дрянь безмозглая!
До сих пор, при одной только мысли, что, если б не Аня, я про сына так и не узнал бы, кулаки сжимаются, а сердце наполняется самой черной, самой жуткой злобой, которая, будь направлена на моих врагов, давно бы уже всех в пыль разметала.
Но с бабами я никогда не воевал, какими бы тварями они не были.
Потому и Тамара живет себе сейчас вполне сыто и даже счастливо. Правда, за ней серьезно смотрят, чтоб не бухала, не таскала лишних мужиков и, раз в неделю, когда ей позволяется видеться с Ванькой, была в нормальном состоянии и не расстраивала моего сына.
Почему она такое говорила ему про меня, почему вообще себя так повела, до сих пор загадка.
Та самая, которую я отгадывать не желаю.
Потому что женские мозги — это лабиринт. И все выходы в нем — тупиковые.
Я смотрю на Аню, расслабленно устроившую голову у меня на плече, поглаживаю бритый затылок, кайфуя от сладко-колкого ощущения коротких волосков под пальцами.
Она очень трогательная, моя дикая, неуступчивая женщина.
Тонкая шея, когда-то заворожившая меня своей изящностью и белизной, кожа, отзывчиво покрывающаяся мурашками от каждого моего прикосновения, нежное ушко с кучей сережек самого разного фасона. Мне нравится их трогать, перебирать пальцами, словно четки, успокаиваясь и примиряясь с этим гребаным миром. Потому что в нем есть она.