Он тоже кричал, что не виноват. Что бес попутал. Что…
Еще что-то там кричал.
А я смотрел на него и вспоминал глаза Ани, в нашу последнюю встречу. Когда, уверенный в том, что она — тварь, шпионка московских, которые и стояли за Шишком, я все же не смог сдержаться, не смог себя остановить.
Слишком больно мне было почему-то.
Слишком остро.
Я смотрел на нее и видел перед собой змею, радужную, дьявольски заманчивую, искрящуюся на солнце драгоценной игрушкой. Той игрушкой, которую хочется забрать себе. Спрятать у сердца подальше от чужих глаз.
А она тебя жалит в благодарность, за то, что поделился своим теплом, отдал часть своей души. Жалит так, что мертвым себя чувствуешь сразу же.
И все, что ты делаешь потом, ты делаешь уже мертвым.
Я должен был ее закопать там же, в доме, в ту же секунду, как Шишок посоветовал оглядеться по сторонам, в поисках крысы, посмотреть в близком окружении. А Серый сунул липовые данные экспертизы, что в принесенных Аней фотках — липа.
Из этого было кристально ясно, что Аня — тварь, а я — лох, пригревший змею на груди.
Тварь нужно было закопать.
И я шел, чтоб это сделать.
Шел и запрещал себе думать о нашей единственной ночи, безумной и, как мне казалось, искренней. По крайней мере, с моей стороны.
Потому что змее хватает одной секунды, чтоб в самое сердце.
Ане тоже не понадобилось много времени.
Я шел, а в груди болело, отмирая, то, что, казалось, давно уже мертвое. Она оживила.
Она и убила.
Глава 11
Тоскливые глаза Жеки возвращают в реальность, мою сегодняшнюю реальность, которая — полное следствие той, давней ошибки.
Не тупани я тогда, перепроверь все еще пять раз, закажи отдельное, дополнительное исследование принесенных Аней файлов на их подлинность… Не было бы этих гребаных шести лет вытягивания нервов по нитке, ее бледного холодного взгляда в тот день, после того, как я повел себя неправильно, по-скотски повел.
И ведь не оправдаешься тем, что я ее на тот момент еще пожалел! Что будь кто другой, я бы…
А ее отпустил. Помял, конечно, жестко, не смог сдержаться. Выместил на ни в чем не повинной девочке свою злобу на тварь-судьбу, в очередной раз показавшую свой твариный оскал.
А еще обиду свою и разочарование. Не Аней даже, нет.
Собой.
Я же тогда, себя унижая, покупал ее.
Знал, что подлая змея, что спит, наверняка, или с Шишком, или с кем из московских. И что после кого-то из них в мою постель легла. От осознания этого мутило голову таким жесткачом, что все, кто был рядом, просто кеглями отскакивали от меня в разные стороны!
И все равно, несмотря ни на что, предложил Ане остаться.
И готов был платить.
Пусть продажная шкура, пусть! Я заплачу! Потому что засела в сердце, куснула, яд свой распространяя по телу, не вытравишь!
Это была агония.
И мне хотелось ее продлить. Самоубийство. Я понимал это. И не желал останавливать ничего.
Первый раз со мной такое было.
Первый и последний.
Я не знаю, что делал бы, если б Аня тогда… Согласилась.
Если бы она, после той жести, что я с ней сделал в постели, после моих слов, моих обвинений, сказала “да”…
Верней, знаю. Конечно, знаю.
Она бы мне полностью руки развязала этим.
И Тагир Хазаров стал бы худшей версией того Хазара, которым мамаши пугают детишек в нашем городе. Холодной, расчетливой тварью, умело идущей по головам и закапывающей всех, кто косо посмотрит, в ближайшем подлеске. И это не фигура речи вообще!
Я бы не отпустил Аню.
Пока не наигрался бы. Пока не получил от нее все, все те эмоции, которых так жаждал. А потом… Потом бы я играл с ней просто потому, что она позволила. Она дала мне эту власть над собой. Она оказалась той шкурой, которой нельзя верить. Лишний раз подтвердила мою теорию о том, насколько мир вокруг паршивый.
Только теперь я понимаю, что сделала Аня тогда, шесть лет назад, отказавшись от меня и моего щедрого, в кавычках, предложения.
Буквально плюнув мне в морду.
Развернувшись и гордо выйдя за ворота тем утром.
Она мне жизнь подарила.
Она меня мне подарила.
Себе сделала больно, потому что я глаза ее помню. И ночью той. И утром, когда с Ванькой прощалась, зная прекрасно, что больше не увидит его никогда. Что я не позволю. Она не стала обвинять в их расставании меня, придумала какую-то историю, в которую Ванька, лишний раз доказывая, что вообще не дурак, не поверил. Но обиделся. Потому что ребенок. И потому что Аня — первая, кто поверил ему, полюбил его так, как мать должна любить.