— Значит, Умару в шутку прострелили руку? — спросила я и показала на Умара. — Лошадей в шутку угнали? Мешки с хлебом тоже в шутку кинжалами продырявили? Телеги перевернули в шутку? Не много ли шуток будет?
Умар выхватил у меня винтовку, приставил к груди бандита, закричал:
— Пристрелю, как бешеную собаку!
Я едва успела отвести дуло, как грохнул выстрел.
— Что ты делаешь! Нам нужно узнать его дружков!..
Лишь к вечеру добрались до станции. Ребята не столько огорчились нападением кулаков, сколько тем, что не увидели кино…
На другой день к нам зашел Алимурза.
— Эти бессовестные выродки хотели убить моего будущего зятя! — начал он с порога причитать. — Посметь стрелять в такого парня, как Умар! Первого на селе комсомольца!..
Он говорил еще что-то, но я уже не слушала, думала, зачем он старается, неужели хочет убедить меня, что волк стал овечкой. Наконец Алимурза как бы между прочим вытащил какую-то бумажку, сказал:
— Вы тут меня в кулаки записали, поторопились, пришлось области вашу ошибку исправлять… Обидели, конечно, меня не по-родственному, ну да ладно, на том свете сочтемся… Умара вот жалко…
— Умара оставь в покое! — оборвала я Алимурзу. — Лучше-ка отвези припрятанное зерно в Беслан и сдай подобру-поздорову…
— С ума ты сошла! — вскинулся Алимурза. — Откуда у меня зерно, да еще припрятанное? Было в доме два лишних мешочка, хотел по-людски отвезти, так ваши же комсомольцы не взяли меня с собой! Области все это известно! А куда подевали свое зерно мои сыновья и названый брат, я не знаю… Они сами по себе. Может, и спрятали куда… Ей-богу, не знаю… Я к тебе всей душой, а ты… Родную кровь, своего дядю… можно сказать, живым в могилу зарываешь… Но бог все видит и напрасные обиды не прощает! Куплю я вам хлеб, назло куплю, на свои кровные, трудовые копейки… Подавитесь вы со всей вашей советской властью!..
С этими словами Алимурза выскочил за дверь. Взыграла все-таки кровь. Кулацкая натура верх взяла.
Хлеб Алимурза, хоть и «покупной», все же отвез. И квитанцию представил в сельсовет. Только вот одного я никак не могла тогда понять — почему Алимурзу в области вычеркнули из списков кулаков. Потом-то, конечно, узнала: был среди работников обкома один подкулачник, человек с нечистой совестью, за хорошую мзду выправил Алимурзе документ. Но это все потом на чистую воду вывелось, а сперва и другие кулаки голову подняли, по проторенной дорожке в область «правду искать» подались…
Вскоре у нас стали все громче поговаривать о колхозах: бедняки — с надеждой, кулачье — со злобой. Слухи всякие распускали, небылицами всякими пугали: дескать, и одной ложкой из одного котла питаться станут, и спать под одним одеялом в колхозе будут, и еще что ни стыда, ни совести не станет у людей, кто с чьей женой захочет жить, то так и будет. И никто уже детей своих не узнает…
Приходилось ходить по домам и объяснять, правду рассказывать. Люди верили и не верили…
Умар понемногу поправлялся. Пошла проведать его. По дороге встретила Цицку, которого с того самого злополучного дня, когда кулаки напали на обоз, я еще не видела. Люди говорили: Цицка из дома не выходит, людей стыдится. Что всей правды не рассказал, кулацкого сговора не раскрыл! Умара не остерег…
— Хвала святому Хетагу, что вижу тебя во здравии, Назирка! — раскланялся со мной Цицка. — Пусть под ногами ворогов наших земля проваливается, пусть их на том свете черти на вертеле жарят…
— Но мы-то с тобой, Цицка, на этом свете пока, — мне стало жалко старого Цицку и было смешно видеть, как он распинается.
— Не кори меня, баба, — вздохнул Цицка. — Сам душу извел… Вот тут тебе Умар, племянник мой, бумагу посылает, чтобы его с отцом и матерью в колхоз записали…
Взяла я заявление Умара, прочитала его и спросила Цицку:
— А где твое заявление? Или все еще сомнение грызет? Или, может, страх? А, понимаю, жена не разрешает…
— Обижаешь ты меня, когда женой попрекаешь, — опустил голову Цицка. — Хотя и у нее своя правда есть. А бумага что, бумага вот она, написанная, буковка к буковке, да как ее, бумагу эту, отдать — это все равно что черту палец протянуть, всю ведь руку отхватит…
Я не знала — смеяться мне или плакать. Все же Цицка был забавным человеком, стоял передо мной, мял свое заявление и боялся отдать. Так и сунул его снова в карман.
— Уже двести человек подали заявления, — сказала я. — И не испугались ни черта, ни дьявола…
— Так то же одни бедняки и батраки, — заявил вдруг радостно Цицка, словно выход какой для себя нашел. — Что им терять. Даже кошки ни у кого из них дома нет!