— Оле, оле! — слышится бодрый голос друга, Вектор обрадовался. Живой! Протягивая коню с ладони кусочек черного хлеба, Гуржий берется за поводья, начинает ими подергивать знакомо, шепча: «Ну, Вектор, ну!» Значит, надо ложиться. И хоть дончак сомневается в необходимости делать это, все же на уговоры поддается: ладно, сделаю такое одолжение, пожалуйста!
Он опускается на круп, ноги подгибает под себя и — на бок. Хозяин кладет руку ему на шею (Вектор будет так лежать сколько угодно) и, передвигаясь ползком, ложится поперек седла, приказывает: «Вперед!» Значит, надо встать. Боязно коню уронить хозяина, он поднимается осторожно и тихим шагом, повинуясь Хозяину, направляется кратчайшим путем к людям. Вдруг всадник рывком приподымается в седле, крепко берется за поводья, шпорами просит прыти, Вектор даже ошеломлен таким оборотом, но, поняв, в чем дело, ржет заливисто, довольный, что Хозяин жив и невредим. Со всех сторон крики, хлопки, и радостнее всех вскрикивает Наташа. Тут же Вектор оказывается в окружении любимых им людей, ласкающих его, угощающих наперебой всякими лакомствами. Лишь Гнедухи недостает: чтоб радость его была полной, он кличет ее и, вскидывая голову, прислушивается: не отзовется ли?
На площади в это время проносятся конники, спешиваясь и садясь на скаку, повисая на стременах, стоя на седле, перелезая под животами и шеями своих скакунов. Один с двумя шашками идет на рубку лозы, другой, посадив мальчика себе на плечи, мчится галопом по кругу. Три казака, установив стол в центре площади, садятся за самовар, разливают чай, пьют, а над ними пролетают всадники.
Какие-то кони откликаются Вектору, но Гнедухи не слышно. И наконец все голоса заглушаются барабанным боем, ревом труб, песнями отправляющихся по своим расположениям сабельных эскадронов. Из спокойного, чуть грустного настроения дончака выводит Толстяк, появившийся неслышно, словно крадучись. Люди перед ним расступаются. Похлопывая стеком по блестящим голенищам своих сапог и показывая на Вектора, он говорит властно:
— Этого гнедого поставить на коновязь!
— Не дам коня! — отрезает Гуржий решительно и начинает поспешно отстегивать ремни седла, давая понять, что наступило время отдыха и кормежки, пора в денник.
— Товарищ боец! — в голосе Толстяка злость и угроза. — Мы с тобой в армии, а не на базаре!.. Повторить приказание!
Горько казаку, но что поделаешь, тянет руку к папахе:
— Есть… поставить на коновязь!
— И подтяни подпругу!
Гуржий все это исполняет медленно, скрепя сердце и пререкаясь с Толстяком:
— Вам с конем не справиться! Он вас сбросит!
— Кого сбросит? Меня?! Да я сызмальства с конями!
— Дончак признает лишь своего хозяина. Предупреждаю, спокаетесь!
— Что ж, посмотрим!..
Предчувствия Вектора не обманули. Но, понимая, что теряет Хозяина и переходит во владение Толстяка, он смириться не хочет и, едва его новый властелин приблизился, начинает рваться с привязи, храпеть и бить о землю копытом. Какую бы легкую жизнь, какие бы сытные хлеба ни сулили люди коню — может, и вовсе-то придется лишь гарцевать на парадах или бежать в дрожках, как оставшийся дома Бонапарт, рысак председателя колхоза, важнее всего знать, кому достаешься. Не дай бог угодить к такому, как, например, Чужой, — ничему не будешь рад, ни сытости, ни дрожкам, ни парадам, лучше уж пушку или тачанку возить, но только быть с Хозяином.
— Ну, ну, милый, ну! Ну-ну! — шепчет незнакомец с подкупающей ласковостью, которой Вектор в нем и не предполагал. Рука, казавшаяся страшной, перестает пугать, касается холки мягко-мягко. Дончак выжидает: интересно, а что будет дальше? Не шарахаться же от человеческой ласки благовоспитанному коню, не кусаться и не брыкаться же, как иная лошадь-дуреха, не знающая цены добру. Лишь ни в коем случае не позволить ему сесть в седло. Казалось, что Толстяк и не намеревается это делать. Но вдруг — и откуда только в нем эта кошачья ловкость! — он взлетает на стремени, грузно, с размаху валится в седло, и это отзывается в спине Вектора такой страшной болью, словно огонь у него под седлом. И забыв о всякой порядочности, дико заржав, он закружился, запрыгал, заметался, лишь бы избавиться от нестерпимой боли. Всадник и хлещет его бичом, и тычет шпорами по ребрам, и разрывает рот трензелями — это лишь прибавляет ужаса, все похоже на истязания, каким, вымещая свои огорчения и неудачи, подвергал его Чужой. Хочется его сбросить и крушить, топтать ногами. Однако цепок его мучитель, никак от него не избавишься. Наконец Вектор, вскинувшись на дыбы и сделав резкий рывок в сторону, сбрасывает седока. Боль отпускает.