Саранский страдал от равнодушия Кати, грубо обрывал всякого, заговорившего о ней:
— Да что вы башку себе заморочили! «Катька-монашка»… Долдоните и долдоните. Надо же хоть чуточку в людях разбираться! А какой-то гад — знать, со злости, что получил от ворот поворот, — гавкнул, что она, дескать, три-пятнадцать. Если узнаю, кто, ёкорный бабай, глотку порву! Нет, братцы, тут что-то не то. Поверьте мне. В бабах я кое-что понимаю… Еще не было такого, чтоб я не добивался своего, а тут бессилен…
Он не знал о Кате того, что было известно мне, но, человек с чутким и нежным сердцем, догадывался о возможной ее потере, о неизбывном горе. Боль за нее у нас выражалась почти одинаково. Только у него — в грустных песнях под неразлучную гитару, а у меня — в стихах. Однажды, проснувшись поутру, выбежал, как всегда, к ручью умыться и замер, пораженный.
6
Недели через две приезжает тетя Паша. Сама разыскала меня в доме отдыха. И вот, на правах ее родственника, я впервые захожу в дом бабки Лебедихи.
Еще в сенях, в полумраке, замечаю какие-то стопы и по запаху, свойственному всем библиотекам, догадываюсь, что это сложены книги, и, видимо, весьма давние, старинные. Их много и в самой избе — на всех подоконниках, на столе и табуретках, на шкафу и просто на полу, сваленные у стены как попало. Огромные тяжелые фолианты в кожаных, в деревянных и позолоченных металлических переплетах с застежками, с золотыми обрезами. Сразу столько древних книг мне еще никогда и нигде не приходилось видеть. Удивленный, я начал их разглядывать, перебирать, перелистывать. Старославянский текст был мне малопонятен, я выискивал иллюстрации, особо любовался заглавными буквами, выписанными художниками древности в красках, с затейливым орнаментом. Тогда, по малости лет, я не мог догадаться, что передо мной ценнейшее богатство, теперь-то я понимаю, что у бабки Лебедихи был настоящий книжный клад.
Хозяйка, еще довольно бойкая старуха — а ее до этого видел я и поднимающейся с ведром воды в гору, и возвращающейся с вязанкой дров из лесу, — проворно освобождает табуретку от книг, усаживает меня.
— А ты, внучек, видать, книжки любишь.
— Откуда они у вас?
— Спокон веку у нас в селе такой обычай: кого бог прибирает, всяк церковные книги отказывает самому старому человеку. А старее меня тут никого нет. Девяносто первый пошел с Параскевы-мученицы… И святых мне завещают. — Бабка распахнула передо мной дверцы шкафа: в нем снизу доверху сложенные стопами иконы. — Все иконы хорошие да красивые! Большой грех держать их вот так, взаперти. Отдать бы кому, да никто не напрашивается. Вот, глянь-ка! — Она снимает верхнюю икону, протирает ее рукавом: — Смоленская божья матерь. В господском доме висела когда-то. А привезли, говорят, из Парижа. А запах-то, слышишь? То ли роза, то ли резеда. Духи, что ли? Почему ж не выветриваются? Может, дерево такое пахучее?
Доныне помню и тот приятный аромат, цветочный, устойчивый, и позолоту оклада с мерцающими на нем синими, красными, зелеными огоньками, и сам лик божьей матери, мудро-спокойный. А также помню, как бабка Лебедиха выжидающе смотрит на меня, не попрошу ли я у нее святой образ, и, не дождавшись желаемого, со вздохом сожаления кладет икону на прежнее место. Кто он, счастливчик, нынешний обладатель той дорогой ценности? Не должна же пропадать такая красота!..
Тетя Паша скрылась в боковушке. Слышно, как о чем-то она разговаривает с Катей. За приоткрытой занавеской видны аккуратно застеленные койка и небольшой диван. Стены оклеены шпалерами. Чисто и уютно.