«Мерседес» Пономаря подъехал к его любимому рыбному ресторану класса люкс – «Матросская Тишина», где для Германа Петровича всегда готовили блюдо на чешуйчатом льду с устрицами и мидиями. Прежде чем выйти из машины, он, не теряя надежды встретиться сегодня с Никитой, отправил тому SMS-сообщение: «Жду тебя в Тишине!» – и немного задумался…
Большинство мгновений сменяют друг друга совершенно незаметно, но есть среди них и такие, которые словно бы застывают, впитывая в себя вечность. Именно в такое мгновение Герман Петрович и успел понять, что конец света – это совсем не обязательно термоядерная война или глобальная космическая катастрофа. Напротив, это всего-навсего короткий автомат в руках у человека в черной маске, который неожиданно появится и, разрядив в тебя весь «рожок», так же незаметно исчезнет…
Впрочем, увидев киллера через тонированное стекло своего «мерса», Пономарь еще успел дернуться, вскинул руки к лицу, словно пытаясь защититься, и даже почувствовал, как обожгло простреленную ладонь, – но все это было так же тщетно, как, стоя у подножия вулкана, пытаться оттолкнуть катящуюся на тебя лавину…
А спустя еще полчаса на месте преступления уже вовсю шустрили знаменитые питерские менты. Роскошный «мерседес» Пономаря напоминал дуршлаг. Судя по количеству пулевых отверстий, в него выпустили целый рожок из автомата Калашникова. За милицейским оцеплением, то и дело хватаясь за голову, ходил бледный и трясущийся телохранитель Пономаря – единственный, которому чудом удалось уцелеть. Сам Герман Петрович, залитый свежей кровью, раскинулся на заднем сиденье и уже начал остывать. На переднем, уронив простреленную голову на руль, застыл водитель-охранник.
На улице Марата, неподалеку от Театра имени Ленсовета, собралась небольшая толпа, человек пятнадцать зевак, не считая нескольких милиционеров и сыщиков в штатском, двух фоторепортеров, а также врача и медсестры. Так уж устроена человеческая психика, что при виде чужой смерти непроизвольно, в самой глубине ужасающегося сознания, неизбежно всплывает одна и та же мысль: «Как хорошо, что умер он, а не я, как хорошо, что еще не настала моя очередь…» Недаром же знаменитый Блез Паскаль сравнил человечество с толпой людей в цепях, приговоренных к смерти. «Каждый день некоторые из них умерщвляются в виду остальных; остающиеся видят свое собственное положение в положении им подобных, и, смотря друг на друга с чувством скорби и безнадежности, ожидают своей участи…»
И как бы в виде мрачной иронии судьбы, над всем этим зловещим побоищем каким-то издевательски-задорным диссонансом гремела песня Пугачевой, доносившаяся из мощной магнитолы изрешеченного «мерседеса», настроенной, естественно, на волну «Русского радио»: «Ледяной горою айсберг из тумана вырастает…»
– Что тут случилось? – прошепелявила какая-то любопытная старушка, из числа тех знаменитых «Аннушек», которые готовы везде и всюду проливать свое масло – что в Москве, что в Питере.
– Заказное убийство, бабуля, – недовольно буркнул молодой лейтенант. – Сами, что ли, не видите? – Затем, покосившись на красивую даму, стоящую за милицейским оцеплением, повернулся к своим подчиненным и раздраженно рявкнул: – Да выключите вы кто-нибудь эту проклятую музыку!
«А ты такой холодный, как айсберг в океане…» – еще успела пропеть прима российской эстрады, перед тем как милицейский сержант, осторожно заглянув в окровавленный салон «мерседеса», выключил магнитолу.
Глава 24
Санкт-Петербург, набережная Мойки, 1837 год
Зима была на своем пике; кружились февральские метели, тяжелые свинцовые тучи с утра до вечера медленно и уныло тянулись по небу и такой же тоской отзывались в душе каждого человека, так или иначе причастного к гибели Пушкина. В тот сумрачный и тоскливый день, вызывавший единственное желание – чтобы он поскорее кончился, в доме на Мойке царила всепоглощающая тишина. Вдова Пушкина отсутствовала – на ее голову навалилось так много суетных дел, связанных с приготовлением к отъезду из Санкт-Петербурга, что иногда ей хотелось просто убежать из дому, в поисках поддержки где-то на стороне. И она часто находила содействие и понимание в семье Карамзиных, где Ташу жалели, защищали от нападок и называли бедной жертвой собственного легкомыслия и людской злобы. Только дети Пушкина не принимали участия в поголовной печали, они словно птахи резвились и смеялись в детской, где с ними были неизменная Азя и старая няня.
Сильно осунувшийся камердинер, старый, поседевший «дядька» Никита, знавший Александра Сергеевича с юных лет, открыл дверь без стука: