Галахад замирает, его рука останавливается, не дописав предложения. В цепких пальцах Морганы ласточка становится иволгой, с насыщенным, бордовым оперением, и чуть изогнутым клювом, вторая волна сотрясает безжизненное тело, и вот у Морганы на руках уже бежевая сойка с синевато-черным горлом, от которого начинается разрез, а потом сойка превращается, еще быстрее и легче, в бирюзового дакниса, невероятно глубокого, красивого цвета перья блестят при слабом освещении, блестят от крови.
Наконец, Моргана бросает птицу вниз, к своим ногам.
- Смерть неизменна, - говорит она. И я впервые вижу, что Галахад зол, что он борется с собой. Между ними происходит что-то настолько личное, что я почти с приязнью смотрю на мертвую ласточку в своих ладонях.
- Продолжайте, - говорит Галахад. - И оставьте мне корзинки с дарами после звонка, хорошо?
После уроков мы с Морганой идем вдвоем. Стоит ли говорить, что моя ласточка осталось тем, кем жила и умерла. Как и ласточка Гвиневры, впрочем. Магия изменений - самая сложная. Я могу создать бабочку практически из ничего, но сделать махаона капустницей мне все еще не под силу. Как будто я наталкиваюсь на какое-то внутреннее сопротивление. Мы выбираемся на один из балконов, я ощущаю запах плюща, который выводит меня из дурноты. На парапете балкона качается синичка, которая снова вызывает у меня тошнотворные воспоминания. Моргана достает пачку сигарет, вторую за сегодня, и я закуриваю первая. Мы садимся на пол, опираясь на плененный плющом кирпич.
- Как ты это сделала? - шепчу я.
- Зачем мы прячемся? - шепчет Моргана.
- По привычке, - говорю я.
- А у меня - талант.
- Галахад...
- Докуривай и иди. У тебя дополнительное занятие. Давай-давай, проваливай.
Моргана вручает мне пачку, и машет рукой.
- Поговорим вечером.
Мои дополнительные занятия связаны, что довольно предсказуемо, с моим талантом. Я люблю механизмы, они простые и понятные, даже самые сложные из них не бывают запутанными. Может быть, мне так кажется, потому что я работаю, в основном, с часами. И я хорошо умею вкладывать в эти механизмы магию, прятать ее в шестеренках, пластинах, заводных пружинах и мостах баланса. Проще говоря, я умею зачаровывать механизмы. Мордред тоже это умеет. Он научил меня собирать часы. Когда я была маленькой, он просто высыпал передо мной кучу деталей и не выпускал из комнаты, пока я не соберу их.
Теперь я могу справиться с парой-тройкой часов минут за пятнадцать.
Я стучусь в кабинет Мордреда и он, как и всегда, не отвечает. Но дверь открыта, значит я могу войти. У Мордреда просторный, светлый кабинет. Все здесь на своих местах и никогда их не меняет. В детстве я думала, что все вещи здесь приклеены, потому что они никогда не меняли положения.
Мордред сидит за столом, увидев меня, он кивает, потом записывает что-то. Я никогда не спрашиваю, что он записывает. По крайней мере, теперь. Пару лет назад, я сказала что-то вроде:
- Вы записываете время занятия?
- Что? - спросил он. А потом разорвал бумагу.
- Что это за список? - повторила я, больше от неловкости, чем из желания узнать. Мордред поднял обрывки бумаги в воздух и поджег.
- Какой список? - спросил он.
Так я поняла, что лучше об этом не спрашивать. И что взрослые - такие же ненормальные, как мы.
На первый взгляд кабинет Мордреда настолько нормален, что даже ненормален. Потом начинаешь замечать часы. Они везде, и они все - маленькие, как те что он носит на цепочке. Эти часы развешаны по всей комнате, они смотрят со стен, как маленькие глаза.
И они все показывают неправильное время.
Вот почему Мордред занимается со мной дополнительно. Часовые механизмы, которые я так люблю, имеют для него особое значение. Мне так и не удалось выяснить, какое.
Я сажусь на стул. На столе, передо мной, гора золотых деталей и стеклянных линз, а еще - букет незабудок. Мои любимые цветы. Я тянусь к нему, чтобы понюхать, но пальцы тут же обжигает холодом.
- Нет, - говорит Мордред. - Получишь их, когда закончишь работу. Надеюсь, сегодня ты будешь в лучшей форме, чем в прошлый раз.