Я закрываю глаза и знаю, что Кэй и Ниветта делают то же самое. Я помню, как мы в первый раз нашли на чердаке эту тетрадку. Нам было по одиннадцать, и мы все еще верили, что можем выбраться. Нам было грустно и страшно, иногда мы плакали по ночам, и Галахад сидел с нами, чтобы нам не было так одиноко. И вот тогда, в самый нужный момент, мы нашли записи, принадлежавшие мальчику, у которого тоже не было имени и дома. Но у него был номер. Номер Девятнадцать.
Номеру Девятнадцать было одиннадцать, как и нам, и он решил вести дневник, потому что сосредоточенность на письме спасала его от боли. Он был один из некоего множества объектов для исследований в лаборатории, о которой, вероятно, никто не знал. Я думаю так, потому что мир, где общество знает о том, что в безупречно-белых помещениях кто-то мучает и истязает детей ради науки, не слишком похож на мир, о котором я читала. Если Номер Девятнадцать, конечно, не одна из жертв чудовищных экспериментов в период Второй Мировой Войны. Впрочем, скудные приметы времени в записях Номера Девятнадцать говорили о том, что события происходили по крайней мере на десять-двадцать лет позднее.
Моргана говорит:
- День четыре тысячи пятнадцатый.
Номер Девятнадцать считал каждый день своей жизни и описывал их с тех пор, как научился выводить на бумаге буквы. У нас была лишь одна тетрадь.
Четыре тысячи пятнадцать дней. Ему было одиннадцать. И он, в отличии от нас, никогда не покидал здания, в котором жил, у него не было даже сада.
Моргана начинает читать, напевно и по-своему очень красиво.
- Номер Четыре - умрет. Номер Четыре умрет, потому что слабый и потому что у него внутри слишком много мышьяка. Мне его не жалко. Они проверяют, на что мы способны и, я знаю, что Номер Четыре больше не способен ни на что. Я видел его сегодня, глаза у него запали, а губы были белые, без единой кровинки. Ему было больно. У него болел живот. Он прошептал мне одними губами что-то, но я не понял, что именно. Номер Двенадцать говорит, что мы больше его не увидим. Я не совсем уверен в этом. Номер Четыре непременно умрет, и его живот будет болеть долго-долго, а потом они его разрежут. Но это может случиться не сейчас. Они хотят, чтобы мы показали им класс. Я не совсем понимаю, что это значит, кроме того, что наша смерть не является целью. Цель - что-то другое. Если Номер Четыре умрет, это будет провал. Они не хотят просто убить нас, как считает Номер Двенадцать. Для этого не нужно было бы надевать белые халаты. Я знаю, что вы читаете этот дневник. Тут не будет ничего, за что меня можно было бы наказать. Я не плохой. Я - правильный. Я расскажу, что со мной происходит. Как умею. Мои руки до сих пор трясутся (поэтому почерк будет оставаться чудовищным, пока двигательная активность не восстановится). Я не помню все слова. Это не так страшно, потому что все слова помнить и невозможно, но все-таки я совершенно забыл, как называется те, кем являемся я и Номер Четыре, и (сомнительно) Номер Двенадцать. Слово вертится на языке, но потом я будто глохну там, внутри. Однако, сложные слова я не забыл. Я могу сказать и написать: дистилляция, конвергенция, экспликация, констелляция. Констелляция, это расположение и взаимодействие различных факторов. Люди называют это стечением обстоятельств. Это набор причин, по которым я расту здесь. У меня до сих пор очень стучат зубы, и путаются мысли. От тока мне плохо. В остальном все в порядке, потому что я жив. Сегодня я слышал песню: Что мы храним от дней любви?
Мы повторяем слова вслед за Морганой. Номер Девятнадцать стал для нас героем, когда мы были детьми. Он очень сильный и смелый, он много вынес, и он выбрался из ада, в котором родился и вырос. Последняя запись, которая завершает наш календарный год написана совсем в другом тоне. Я отлично помню ее, я помню ее наизусть.
"День четыре тысячи сто двенадцатый. Я знаю, что врачи не прочитают это. К тому времени, когда я закончу писать эти строки, они будут мертвы. Это больше не имеет значения. Не осталось вообще ничего, что имеет значение. Но это не заставляет меня переживать, потому как означивание - бесконечный процесс. Я означу что-нибудь еще. Сегодня я слышал песню: За всем наблюдают машины любви и благодати."
Номер Девятнадцать выбрался. Он сбежал. Мы читали его дневник, будто страшную сказку, замерев, все вместе, по очереди. С нами были Гвиневра и Гарет, и все мы волновались, потому что на последней странице по всем признакам должна была быть запись последней из процедур. Или, что еще хуже, страница могла быть пуста. Ниветта расплакалась, когда читала последнюю запись. Мы были счастливы. Номер Девятнадцать стал нашим кумиром, ведь он справился с миром, выбрался на свободу и, мы надеялись, был счастлив. Тогда мы начали играть в его жизнь. Сначала понарошку, по очереди являясь то врачами, то истязаемыми детьми. Но чем дальше, тем серьезнее становились наши игры. Сначала это все было просто способом проверить, кто не трус.