Но вместо этого Галахад раздевает ее нежно, продолжая целовать, в губы и шею. Мне хочется закрыть глаза, и в то же время не хочется. Я никогда прежде не видела Моргану такой, не знала, что она может быть такой. Она как хищница, как кошка, дикая и очень злая. Она царапается и кусается, и Галахаду приходится ее удерживать. Я слышу, как из его горла вырывается почти звериный рык. Они оба злы и оба хищны, в них будто и нет ничего человеческого. То, что я вижу вовсе не напоминает романтическую сцену из фильмов, на которых скучает Кэй.
Чтобы раздеть Моргану, Галахаду приходится ее удерживать, и вовсе не потому, что она хочет сбежать, а потому, что она хочет сделать ему очень больно. Галахад стягивает с нее форменную блузку, расстегивает лифчик и обнажает ее грудь. У Морганы красивая грудь, упругая, с острыми сосками. Моргана красуется, движением слишком нарочитым, оттого почти детским, откинувшись назад, демонстрируя себя. Я вижу, что под грудью вниз спускаются горизонтальные линии подживающих порезов, которые замирают над краем юбки. Галахад легко, едва касаясь ее лезвием, вскрывает один, тот что выше всех, слизывает кровь, удерживая Моргану. Она запрокидывает голову, и выглядит в этот момент на редкостью беззащитной и такой же чужой и новой для меня, какой выглядела несколько минут назад, когда бесновалась, целуясь с Галахадом.
Галахад тоже будто совсем мне незнаком. Никогда я не видела его одержимым чем-то, кроме его чудовищных созданий, не живых и не мертвых окончательно. Сейчас он, по-звериному легко удерживающий Моргану, одержим только ей. Для него будто существует только она. И в поцелуях, которыми он покрывает ее шрамы, есть что-то от преклонения святым и что-то от животного, неразумного желания, и всему этому я не знаю названия, потому что о таком не пишут в книгах.
Глаза у обоих затуманенные, и я вижу, что руки у Морганы дрожат, от возбуждения или же от страха. Она стонет, протяжно и театрально, а потом совершенно искреннее всхлипывает, когда Галахад опускается на колени, подтягивает ее к себе за бедра, задирает ее юбку и стягивает белье. Моргана откидывается назад, оперевшись ладонями о стол, едва не поскользнувшись на разлитой крови. Галахад целует ее бедра, и я вижу, что на них тоже порезы. Перехватив скальпель поудобнее, он оставляет новый, и, слизывая кровь, поднимается выше.
Я не могу отвести взгляд, и в прямом смысле и в переносном смысле, я будто очутилась в каком-то новом и запретном мире. Я не чувствую стыда, когда мне не дурно от страха, я привыкла смотреть на свои чувства, будто на текущую воду. Они есть и они такие, и я ничего не могу с этим сделать. То, что Галахад творит с Морганой кажется мне возбуждающим, и то, как она закусывает губу от смеси боли и удовольствия, заставляет что-то внутри меня, какую-то пружину, сжиматься все сильнее.
Галахад проникает в нее языком, и Моргана почти вскрикивает. Она вцепляется одной рукой ему в волосы, заставляя быть ближе. Кажется, что она командует им, но я вижу, что Галахад удерживает ее, впившись ногтями в нежную, белую кожу ее бедра. Другая его рука, сжимающая скальпель, гладит ее живот, и я вижу, как она останавливается, вижу, как лезвие упирается Моргане в живот, ровно там, где должна быть матка, сосредоточие всего женского в ней. В какой-то момент я почти уверена, что он воткнет лезвие, и я смотрю на все, как будто оно не существует в реальности, хотя существует и совсем близко, всего этаж вниз. Я фиксирую свои ощущения, как течение воды, как ток крови в висках, и признаюсь себе, что меня возбуждает происходящее, и возбуждают собственные мысли о том, что может произойти.
Моргана снова вскрикивает, протяжно, по-кошачьи, ее острый язычок скользит по губам. Галахад перестает удерживать ее за бедро, он грубо сжимает ее грудь, лаская и в то же время делая больно.
- Да, - шепчет она. - Да.
И я понимаю, что ей это тоже нужно и не понимаю, зачем. Она выглядит уязвимой и беззащитной, но беззащитен с ней и он. О таком в книгах я тоже не читала - они оба предельно и постыдно открыты друг другу, не в физическом, очевидном смысле, а какой-то другой, невидимой обычно частью себя. Может быть, это то, что называют страсть.
Я ожидаю, что когда Моргана кончит, она будет кричать, как в фильмах, царапаться, как уже царапалась и, может быть, даже вопить его имя. Но лицо Морганы становится испуганным, совсем детским ровно перед тем, она вскрикивает от удовольствия в последний раз. Лицо ее в этот момент почти страдальческое, будто боль это то, что можно делить, а удовольствие делает ее уязвимой.