- Пойдем, - говорит Гвиневра. - Не время для сентиментальной песенки из мультфильма, ты же понимаешь?
И я бегу вслед за Гвиневрой по винтовой лестнице наверх, на чердак, где Гвиневра не была уже Бог знает сколько времени. Первый, кого я вижу на чердаке это Гарет. Именно потому, что он здесь ровно так же непривычен, как и Гвиневра, а наш мозг всегда в первый момент замечает непривычное. Как люди в детективах, которые видят в собственной давно знакомой квартире нечто подозрительное.
Гарет махает мне, говорит:
- Ну, привет.
- Привет, - оторопело говорю я. Ребята сидят под широким и длинным пледом, развешенном на старых колченогих стульях. Чердачная пыль заставляет меня чихнуть. Я вдруг вспоминаю точно такие же посиделки, которые мы устраивали, когда нам было по одиннадцать. Тогда мы тоже были все вместе и тот же самый плед висел у нас над головами, мы передавали друг другу фонарики и рассказывали страшные истории о мире снаружи, чтобы не так сильно туда хотеть.
Удивительное дело, мои прошлое и настоящее, будто сливаются в единый поток, по которому меня несет и наряду с раздражением на Гарета и Гвиневру, я чувствую к ним детскую нежность. Кэй галантным жестом приглашает меня в шалаш.
Мы стали для него слишком велики и импровизированный шерстяной потолок теперь упирается мне прямо в макушку.
Моргана и Ниветта сидят в глубине нашего шалаша, Моргана очаровательно улыбается мне, а Ниветта разводит руками. Кажется, они понимают, что я немного зла. Мы слишком хорошо друг друга знаем, чтобы не считывать мельчайшие оттенки эмоций. А может я слишком высокого мнения о своей способности сохранять безразличное выражение лица.
Я занимаю свое место, мы рассаживаемся ровно так же, как сидели в детстве, и Гарет оказывается рядом с Кэем, а я между Морганой и Гвиневрой.
- Ну? - говорю я.
- Ты просто не поверишь, что мы нашли, - тянет Ниветта. - Ни за что не поверишь.
- Дверь в реальный мир? - спрашиваю я привычно, и понимаю, что это самый первый ответ на подобные реплики, который приходит ко мне всегда.
Моргана качает головой, ее сытая, хищная улыбка становится шире, а синие глаза загораются чем-то диковатым. Они с Ниветтой одновременно тянутся к плетеной корзинке, в которой мы носим срезанные цветы и садовые принадлежности, когда настает время ухаживать за клумбами и деревьями. Моргана медленно выуживает из корзинки сначала черную тетрадь, совершенно идентичную дневнику Номера Девятнадцать, потом молочный зуб, от времени ставший будто прозрачным, и, наконец, браслет с биркой, той самой, на которой горит алым цифра девятнадцать.
- Номер Девятнадцать - реален, - говорит Ниветта. - Мы с Кэем тоже это видим.
- Не хочу говорить, кто был прав, хотя стойте, именно этого я и хочу, - говорит Моргана. Она раскрывает тетрадь.
- Она принадлежит Номеру Девятнадцать? - спрашиваю я. Моргана задумчиво смотрит на мой кулон, говорит:
- У меня такого не было.
- У меня тоже. Но кому принадлежит тетрадь?
- Номеру Двенадцать, - отвечает Гвиневра. - Полагаю, что зуб принадлежит Номеру Четыре.
Моргана листает тетрадь, где вместо слов ровные клеточки вмещают рисунки. Я вижу то, что рисовал бы каждый мальчишка - оружие, солдат, рыцарей с большими, больше них самих мечами, больших зверей, полосатых тигров и косматых медведей. Номер Двенадцать рисовал ровно то, что рисовал бы на его месте любой другой ребенок. Его рисунки не производят отталкивающего, жуткого впечатления, как дневники Номера Девятнадцать. Страшно совсем другое. Почти на каждой странице горят пятна давно засохшей крови, иногда они размывают линии фломастера, превращая рисунок в месиво, иногда остаются в пустом пространстве. Моргана все листает тетрадь, и с каждым разом крови становится все больше, а рисунки становятся все злее, теперь нарисованная кровь соседствовует с настоящей, у рыцарей не остается голов, звери разрывают друг друга в смертельном танце, солдаты прошиты пулями. Последнюю четверть тетради составляют порванные листы. Кто-то был очень зол, кто-то выдирал их, один за одним, уродуя бумагу. Последняя страница однако сохранилась. На ней нарисован схематичный, старательной рукой выведенный домик, а рядом с ним, взявшись за руки, стоит семья. Мама, папа и я, гласят подписи. Папа - высокий мужчина в военной форме, у мамы причудливая шляпа и длинное платье, и у обоих большие, светлые глаза и широкие улыбки. Мальчик, стоящий между ними, не улыбается. Уголки его губ, изображенных черным фломастером опущены. На нем больничная форма, мятно-зеленого, противного цвета.