Галахад и Ланселот сами не свои, они бледные, Ланселот скалится, а Галахад сцепляет и расцепляет пальцы. Сейчас они и вправду похожи на маленьких детей, которые чего-то очень сильно боятся - в них есть то, чего я никогда прежде не замечала - уязвимость.
Мордред стоит лицом к пруду и наблюдает за птицами. Спина у него прямая и периодически он принимается насвистывать ту самую песенку, которую насвистывал и Номер Девятнадцать, когда шел по коридорам своей больницы.
За всем следят машины любви и благодати.
Мне вспоминается голос Номера Девятнадцать, который рассказывал о том, как вырвал глаза рыжей женщине. Ее волосы были такими же длинными и огненными, как волосы Королевы Опустошенных Земель.
Может быть, воплощенное безумие Мордреда так и выглядело. Рыжая женщина с длинным мечом, которая, в определенном смысле, есть смерть. Она королева тех, кто обречен, как на гобеленах, висящих в том бесконечном зале.
Мордред совершенно спокоен, хотя Ланселот и Галахад, пытаясь донести до него хоть что-то почти кричат.
- Послушай нас!
- Ты всех здесь погубишь! Мы не знаем, что делать, но если ты нам доверишься, то мы попробуем тебе помочь!
- Только мы не знаем, как!
- Заткнись, Ланселот! - рычит Галахад с неожиданной для его мягкого голоса звериной интонацией, и я вспоминаю, что физически он намного больше зверь, чем человек.
Мордред поднимает руку, жестом останавливая их разговор.
- Это ни к чему не приведет, - говорит он. Голос у него очень спокойный, и я не вижу его лица. От этого мне немного страшно. Как если перед вами человек, и он сделал шаг вперед, а его тень осталась на месте. Ощущение неправильности, невписанности в естественные законы и оттого - жути происходящего.
На палец Мордреду садится мотылек, большой и пушистый, с загнутым в спираль хоботком, и похожими на крохотные, жилистые листики ушками. Мордред смотрит на него секунд с пять, потом чуть склоняет голову набок и снова начинает насвистывать песню. Его палец прижимает мотылька к ладони, и я слышу, как хлопают крылышки насекомого, пытающегося вырваться.
Мордред говорит:
- Я не хотел бы, чтобы вы в это лезли.
Он отрывает мотыльку сначала одно крыло, потом другое, и отправляет их в плаванье по стоялой воде вместе с трупами ласточке. Извивающееся тельце Мордред с осторожностью усаживает в пасть ближайшей кувшинке. А потом он резко разворачивается к Ланселоту и Галахаду, а значит к нам, и мы вздрагиваем, все и одновременно, кроме Гвиневры. Она уверена, что нас не заметят и нас не замечают.
Мордред сжимает руку и Ланселот хватается за горло, кашляет, а потом ртом у него хлыщет кровь.
- Послушай меня, - говорит Мордред очень спокойно, и тон его совершенно не вяжется с тем, как толчками выходит кровь из горла Ланселота. - Ты - мой друг.
Мордред говорит очень неторопливо, будто у него есть все время мира и спешить ему некуда. Я вижу, как побелела Гвиневра, и что губы ее шевелятся, она хочет произнести заклинание. Ее останавливает Моргана, закрывает ее рот, шепчет на ухо, убрав ее волосы нежным движением:
- Мы не должны выдавать себя, милая.
Гвиневра кивает, это действительно кажется правильным. А потом со всей силы врезает локтем по ребрам Морганы.
- Отойди от меня, я справлюсь.
Я и Ниветта делаем шаг к Гвиневре, едва не завязывается драка, но драматичный момент снова нас отвлекает.
Ланселот бледный, и его колотит, но магия Мордреда мешает ему упасть. Мордред как-будто поддерживает его, потому что чем иначе объяснить то, что Ланселот, побелев от кровопотери еще стоит на ногах.
- Мы должны что-то сделать! Иначе он умрет! - шипит Гвиневра.
- Не думаю, что Мордред убьет его, - говорит Моргана. И она права. В тот момент, когда глаза Ланселота тускнеют а тело обмякает, Мордред щелкает пальцами, и кровь начинает течь обратно, возвращается в него бурным потоком, поблескивающим в свете луны.
- Зачем? - спрашивает Галахад. Он все это время стоит спокойно, понимая цену крови или понимая, что с Мордредом разговаривать бесполезно. Я бы тоже не стала этого делать.
Мордред кажется очень больным. Под глазами у него темные, жутковатые синяки, скулы выглядят еще острее, еще болезненнее, он кажется бледным, будто это в нем, а не в Ланселоте, не осталось ни единой кровинки, его губы болезненно сжаты.