- Что мы должны были знать? - спрашивает Гвиневра.
- О том, что мы за люди, откуда мы.
Ланселот надолго замолкает, рассматривая осколки и лепестки на полу, а потом ругается настолько грязно и громко, что я краснею.
- Вы не виноваты, - говорит он после этого. - Ваши дурацкие садо-мазо игры в маленького пророка здесь не причем. Он сходит с ума. Мордред скоро свихнется.
- И что нам делать?
Говорит только Гвиневра, а мы - только слушаем. И это ощущается очень правильно. Мне кажется, спрашивай Ланселота я, он ни в коем случае не отвечал бы мне так откровенно.
- А ты думаешь, если бы я знал, то отстреливал бы здесь бошки цветам?! - рявкает Ланселот.
- Может, вам попробовать проникнуть наружу, чтобы...
- Ничего снаружи нет! Запомнишь ты это уже наконец или как?! Ты там никогда не окажешься! Никогда! Мы сдохнем здесь! Если безумие Мордреда не прикончит нас раньше!
Ланселот то говорит с ней очень спокойно, рассудительно и как-то отстраненно-горько, то снова срывается на крик, но Гвиневра даже не вздрагивает.
- Почему он сходит с ума?
- Понятия не имею. Стареет, наверное. Перестал удерживать тот ад, что у него в башке. Да поймите вы, ты пойми, я не знаю, что делать. Я не знаю, можно ли предпринять что-то вообще.
Он совершенно ничего не говорит о Королеве Опустошенных Земель, мы с Морганой переглядываемся.
- Он уже сходил с ума? - спрашивает Гвиневра. - Настолько сильно - сходил?
- Он всегда был чокнутым, ты меня слушала вообще? Я и Галахад в состоянии удержать его, в случае чего. Поэтому не переживайте.
- Ты сам сказал, что не знаешь, что делать! - не выдерживает Моргана.
- Заткнуть хлебальники и жить дальше. Потому что никаких других вариантов у вас нет.
Ланселот снова надолго замолкает, потом отбрасывает ружье и проходится по залу, осколки оглушительно хрустят под его тяжелыми ботинками.
- Мне тоже страшно. Всем страшно. Но это правда не опасно. Его безумие не убьет вас. И нас. Надеюсь. Нам нужно дать ему время, дать ему время.
Ланселот начинает бормотать что-то невнятное, я различаю только "у нас нет ничего, кроме времени, у нас вообще ничего нет".
- Что будет, если он не придет в себя? - спрашивает Гвиневра. Она будто наш дипломатический представитель, и голос у нее соответствующий.
- Что ты, нахрен, хочешь от меня услышать? - кричит Ланселот, так и не повернувшись в сторону Гвиневры. - Глотку ему перережем. Ему, нашему другу, ему, человеку, который, на минутку, вас вырастил. Как бешеной собаке, да? Ты об этом хочешь поговорить, Гвиневра? Об этом?
И я впервые вижу, как Гвиневра, которая обладает тактом примерно в той же степени, в какой им обладает падающий тебе на ногу молоток, смущается. Она отводит взгляд от спины Ланселота, принимается рассматривать осколки, потом мотает головой, а потом, видимо, вспомнив, что Ланселот стоит к ней спиной, говорит:
- Нет.
Голос у нее даже кажется чуточку более хриплым, чем обычно, она откашливается. Эхо в зале хорошее, и звук получается очень неловкий.
- Я лежал в комнате, когда он вошел. Девятнадцать, тогда я называл его просто Девятнадцать. У меня раньше было имя, только я забыл его из-за тока и таблеток. А у него имени никогда не было. Девятнадцать был весь в крови, он был босой, и по больничному коридору за ним тянулся приличный такой след. Он прижимал что-то к себе, как игрушку, и я сразу даже не сообразил, что у него было такое. Это была человеческая голова. Голова мужчины, который раздавал нам таблетки и заставлял пить. Он заставлял нас разжать челюсти и закрывал нам носы, чтобы мы глотали таблетки у него на глазах. А теперь у Девятнадцать в руке была его гребаная башка. И я понял, хорошо понял, что все закончилось. Девятнадцать волоком тащил за собой Четыре. Я не знал, зачем ему труп. Четыре был бескровный и пахнущий формалином, я его любил, но я бы его оставил. Мы спускались по лестнице вниз, и я видел такое от чего у нормальных людей глаза выцветают. Я нормальным не был. Тела, распятые на стенах, органы, валяющиеся на полу, вырванные глаза и языки, украшавшие столы в кабинетах. На первом этаже крови было мне по щиколотку, и я в ней отражался. Четыре утонул бы в ней, но он уже был мертв. На двери был кодовый замок, а кода мы не знали. И я подумал, что мы обречены умереть здесь с голоду, или есть трупы, а потом умереть с голоду, но, по крайней мере, нас больше никто не будет резать. Девятнадцать встал у двери, а потом стал биться головой об стенку, как умственно осталые из другого корпуса.