Я смотрю на усыпанное звездами низкое небо, и тут оно вдруг выцветает, как если бы на черную ткань вылили отбеливатель. Оно становится голубоватым и дождливым, утренним. И я вовсе не сижу у пересохшего канала, я стою на опушке леса. И она кажется мне очень и очень знакомой.
- Хочешь орешков? - спрашивает Номер Четыре.
- Нет, - отвечает Номер Девятнадцать.
- А я хочу, - говорит Номер Двенадцать. - Так это чего? Это наш дом? Как ты и сказал? Здесь мы будем жить? Ну, пока не очень здорово. Какая-то заброшка.
Я нахожу взглядом мальчиков, а потом слежу за тем, куда обращены их глаза. Дыхание у меня перехватывает почти болезненно. Передо мной, посреди леса, стоит заброшенное здание в викторианском стиле, с высокими фронтонами, просторными, каменными балконами, декоративными башенками и арками окон на первом этаже. Здание почти заросло травой, стекла выбиты, дерево подгнило, и дом потерял всякий товарный вид. Такой старый, думаю я, и все же он невероятно узнаваем.
Это наша школа. Наш дом. Совершенно заброшенный.
Я чувствую, как он плывет мир у меня перед глазами. Ниветта говорила: когда мозг не понимает, что происходит, он начинает смеяться.
И я начинаю смеяться.
Смеюсь я долго, истерически и взахлеб. Меня никто не слышит, и это хорошо. В груди у меня что-то колется, противно и тяжело, это почти заставляет меня ко всему прочему и заплакать. Но в целом - в целом-то все очень смешно. Мальчишки осматривают дом снаружи, лазают по двору, заглядывают в окно, только Номер Девятнадцать ковыряет носком новенького, видимо, украденного кроссовка землю под ногами.
- Пойдем внутрь, - наконец говорит он. - Там теперь наш дом.
- Дом, - эхом отзываются Номер Девятнадцать и Номер Четыре. Дверь рассохшаяся, она скрипит при попытке ее открыть и совершенно не поддается. Они тянут втроем, зрелище комичное, как в фильме для семейного просмотра. Еще большую нелепость сцене придает их одежда, подобранная не по цвету и не по размеру, какие-то длинные свитера, короткие джинсы. Подошвы кроссовок Номера Двенадцать светятся зеленым, когда он слишком сильно упирается ногами в землю, продолжая тянуть дверь. Наконец, она поддается, и навстречу мальчишкам и мне вылетает залп пыли.
Мы заходим внутрь, где местами ужасно темно, потому что целые стекла так запылены, что едва пропускают тусклое солнце, а местами светло, там где окна выбиты, и бесконечная пыль танцует в столпах бледного света.
Я узнаю мой дом. Я будто попала в далекое будущее, где он заброшен и пуст. Я знаю, что если пройти через холл, в коридор, то там будет моя комната. Я не могу удержаться от соблазна. Под моими шагами не скрипят половицы, а вот мальчишки за моей спиной вырывают из досок почти хрипы. Они шумно чихают, смеются, решают, где складывать свои припасы, бегут на второй этаж. И я понимаю, сколько для них значит дом, что для них есть дом.
Я бесшумно прохожу по темному запыленному коридору, белые стены черны от пыли, пахнет старой тканью, старой штукатуркой, засохшими цветами и еще чем-то особенным, чего я никогда в жизни не чувствовала. Я прохожу сквозь закрытую дверь и прижимаю руку ко рту. Это определенно моя комната, ее планировка, привычная мне с детства, мое окно. Только сейчас здесь нет вовсе никакой мебели, только кучу прошлогодних листьев, пахнущих осенними праздниками и смертью, намело сквозь разбитое окно. По треснувшей раме путешествуют муравьи. И вижу я вовсе не кусты жасмина, а разросшуюся до неприличия траву с мелкими, полевыми цветками, пятнающими ее. Я смотрю на то, что станет в будущем моей комнатой, узнавая и не узнавая, и ничего не понимаю. Будто какая-то часть у меня внутри отключена, а аварийные двигатели не хотят работать. Так уже было однажды, с полгода назад, когда на садовую дорожку вылезли жирные, блестящие дождевые черви, и я обходила их как могла, но в какой-то момент я специально, отклонившись от своей траектории, опустила ногу туда, где, как мне казалось, был червячок. Если честно, я даже не совсем уверена, что он там был, а не просто почудился мне, но мое намерение совершенно определенно было дурным. Я ощущала себя убийцей и чудовищем весь день, и как только мне становилось лучше, я ненавидела себя за это, ведь сегодня я раздавила червяка, почувствовала безразличие, а завтра могла, к примеру, зарезать Кэя. Как только мне стало чуть лучше, я поняла, что это бредовая предпосылка, однако тогда во мне тоже отключилось что-то важное, мне было только страшно от себя и стыдно. Я ни о чем не могла думать.