- Возьмите меня, - шепчу я, и вдруг смеюсь, потому что это фраза из романчиков, над которыми всегда смеялась Ниветта, и я сама тоже смеялась, и Моргана смеялась, а Гарет их любил.
Он целует меня в губы, может быть, чтобы заткнуть. Но поцелуй выходит таким благодарным, будто я позволила ему что-то, что может его спасти.
Но это неправда. Потому что ничто не может его спасти.
- Что он говорит, Номер Девятнадцать?
- Он говорит, что ему хочется посмотреть, какая вы внутри. Он говорит, что выпустит вам кишки. Говорит, что вы - хуесоска. Вам нравится это делать с детьми, так? Вам нравятся маленькие мальчики. Он говорит, что я вам не нравлюсь, а вот Номер Десять - нравился. Теперь он гниет в морге. Он говорит, интересно, ходите ли вы туда, чтобы брать его в рот, как прежде?
Номер Девятнадцать смеется.
- Ему нравится, - говорит Номер Девятнадцать. - ваше лицо. Ему нравятся такие лица.
- А что еще ему нравится?
В этот момент я слышу хрип, так в фильмах хрипят люди, которым прострелили или проткнули легкое. Бьет кровь, и я отчетливо чувствую ее запах, будто вместо воды на меня и Мордреда тоже льется кровь.
Я ощущаю, как у него стоит, ощущаю, как его член упирается в меня, и начинаю дрожать сильнее, хотя мне и ужасно жарко. И я чувствую ужасную нежность к нему, мне хочется приласкать его, помочь, и я снова целую его, слепо, наугад и очень нежно.
Я слышу звон разбитого стекла, бешеные вопли сигнализации. Номер Девятнадцать шепчет:
- Теперь ты готов на все. Вырежи их всех, и я вытащу тебя отсюда.
Номер Девятнадцать говорит:
- Да. Хорошо. Вытащи меня отсюда.
Номер Девятнадцать говорит:
- Уровень угрозы: совершенно опасен.
- Ты совершенен. Благодаря мне. Они травят твою еду, завтра ты уже не будешь ни на что способен. Если ты не продолжишь, они вытащат твои глаза и кинут их в банку.
- Я продолжу.
А потом Мордред входит в меня, грубо схватив меня за бедра. Резко, болезненно, так что слезы брызгают у меня из глаз. Я царапаюсь, потому что мне больно, кусаю его в плечо, прямо через рубашку.
- Давай, девочка, мне нравится, - говорит он. - Ты норовистее, чем можно предположить. Я думал, ты будешь тише и послушнее, мышонок.
Голос у него совсем иной, чем обычно, насмешливый, почти шутовской. В нем есть веселье и жестокость, Мордреду совершенно не свойственные. И чего-то, очень важного, не хватает.
Я будто мгновенно оказываюсь с совершенно незнакомым мне мужчиной, с человеком, с которым я не хочу быть, его прикосновения кажутся совершенно другими - нарочито развязными, болезненными, противными, полными похоти. Я царапаюсь, пытаюсь вырваться, оттолкнуть его, ударить, но он меня не выпускает.
- Тихо, мышонок, - говорит он. - Ты очень сладкая. Но мне начинает надоедать. Хочешь я заменю кое-что...
Он двигается во мне, и я вскрикиваю от боли. Одной рукой он удерживает мою ногу под коленкой, а другая вдруг проходится по внутренней стороне бедра, и я чувствую лезвие ножа.
- Кое-чем другим, - говорит он, и совсем иная боль, боль от пореза, заставляет меня зашипеть.
- Конечно, не хочешь, - говорит он. - Моя хорошая девочка. Ты мне сразу понравилась. Я бы с радостью поимел тебя прямо тогда, в школьном дворе, на глазах твоих милых друзей и строгой учительницы.
Я издаю невразумительный писк от обиды и бессильной злости. Он двигается во мне горячо и голодно, и я закрываю глаза, мне ужасно страшно, так что сердце бьется уже не в груди, а где-то под языком.
- Почему ты не плачешь? - спрашивает он. - Я хочу, чтобы ты плакала. Давай, ты ведь так любишь скулить, и сейчас - самое время.
Голос у него издевательский, и еще, будто он сейчас рассмеется. Никогда прежде я не слышала такого у Мордреда.
- Твоя подружка, измазанная кровью и спермой, должна была научить тебя всему, мышонок. Знаешь, что я сделаю с ней?
Он склоняется ко мне, и шепчет мне на ухо, ласково, как любимой, продолжая двигаться:
- Я вырежу кусок ее маленького, розового мозга. Но я ее не убью, нет, я ее не убью. Она не будет думать и говорить, но она будет теплая и влажная. Я сохраню ей жизнь. А знаешь почему? Потому что она красивая.
Он смеется, и я чувствую, как он снова легко подхватывает меня, утыкается носом мне в шею, и каждое его движение кажется мне болезненнее предыдущего. Лезвие ножа упирается теперь мне под ребро, и я боюсь шевельнуться.