Пальцы Господина Кролика все-таки проникают в меня, и я стараюсь не смотреть на экран дальше, я ведь знаю, что произойдет. Он гладит меня, ласкает изнутри, и мне так хорошо, и крики, хрипы, кровь и выстрелы, кажется, делают все еще лучше.
- Моя девочка, - говорит Господин Кролик. - Я знал, что это тебя заведет.
Он смеется, а потом целует меня, как мальчишка в кино, засовывая свой язык так глубоко, что мне становится трудно дышать. Он трахает меня пальцами и трахает меня языком, пока на экране в мягкой нежности сепии вовсю хлещет кровь.
Я кусаю его язык, и он отстраняется, сплевывает кровь мне на туфельки.
Но он не бьет меня. Я этого ожидаю, однако он просто отворачивается к экрану, облизывает окровавленные губы.
Внутри у меня больно и сладко сводит, я так и не кончила. И мне ужасно стыдно, что я вообще смогла возбудиться в этой ситуации.
- Дальше происходит хиатус, разрыв. Ты видела, как мы выбрались оттуда. Я не хотел брать с собой Двенадцать и Четыре. Они предатели. Я уже тогда знал, они предадут нас. Они хотят вышибить наши мозги. Они хотят, я знаю. Я знал. Но он не слушал меня. Он не хотел их бросать.
Я вижу Мордреда. Ему около двадцати, и он расхаживает по чердаку, который вполне напоминает жилое помещение - здесь чистые вещи, кровати, книжки, и сквозь окошко проникает летний, золотой свет. Жилище, как из подростковых фантазий.
В руках у Мордреда игрушка.
Он говорит:
- Я не справлюсь один. Мы не справимся втроем.
Голос у него спокойный, не выражающий ничего. Будто он просто решил уравнение и нашел ответ, а теперь озвучивает его.
- Нужны еще люди. И лучший способ обрести чью-то верность - вырастить его.
А потом Мордред смеется, и сам себе отвечает:
- О, правда, тупая башка? С тобой это в свое время не очень получилось.
- Ты не понимаешь. Я научу их всему, что знаю сам. Им даже не придется ничего делать. Мир покорится их ожиданиям, они будут его менять. Мы будем его менять. Они в нем разочаруются, когда выйдут отсюда. В двадцать лет, почему бы и нет? В двадцать лет - самое то. Я выпущу их отсюда, они увидят мир, и они захотят исправить его. У них будет сила.
- Да, конечно, магия, волшебство, бла-бла-бла.
- Ты злишься?
- Я хочу крови.
- Я обещаю тебе, у тебя будет столько крови, сколько ты пожелаешь, только потерпи.
- Сколько?
Мордред выглядывает в окошко, шепчет:
- Еще не вернулись, не вернулись.
А потом так же спокойно отвечает:
- Десять лет. Заткнись, оставь меня в покое, не говори со мной. Дай мне передышку. Когда мы построим новый мир, я дам тебе столько крови, сколько ты захочешь. У тебя будет своя бойня. Бойня, да.
- А у тебя будет корона?
- Да. Нет. Не важно. Мне не нравится то, что происходит. Все станет другим. Но ты получишь свою долю.
Мордред смеется, потом зажимает себе рот.
- Тише. Послушай меня, я дам тебе все. Я дам тебе свободу.
- Они согласились?
- Да-да, они согласились.
- Потому что они предатели, Девятнадцать. Хотят остаться с тобой наедине, чтобы убить тебя. Хотят, чтобы ты не смог сбежать. Запереть тебя здесь. У них яд в крови. Они предатели.
- Они - мои друзья. Они согласились, потому что им тоже некуда идти.
- И вы не знаете что делать со всей это силой? Это было весело только когда вы были детьми, а Питер Пэн? Повзрослей. Потерянные мальчишки тебя обманывают.
- Может это ты меня обманываешь?
Он улыбается, светло и нежно.
- Я хоть раз тебя обманул? Хорошо. Будь по твоему. Десять лет. Десять лет, Девятнадцать. Спрячь меня подальше, так чтобы самому забыть, где я. Когда срок истечет, я тебя найду.
А потом я вижу на экране нас самих, будто мы смотримся в очень старое зеркало. Я в окровавленном платье кукольной принцессы, Господин Кролик с тростью и в старомодном костюме, и эта жуткая игрушка, которая тоже есть Господин Кролик. Оттенки старого фильма придают нам всем еще более жуткий вид.
Экран чернеет, пока не остается только надпись с завитыми хвостиками курсива: "конец".
Мы снова оказываемся в комнате, на этот раз совершенно другой. Перед нами шахматный стол и доска, такая же блестящая, как пол в иллюзорном кинотеатре. По стенам, покрытым темными в черную, почти незаметную полоску, обоями развешаны картины зверей и насекомых, как охотничьи трофеи, от которых не сохранилось ничего, кроме образа.