Как говорить с подростками о любви? Когда раскрыть им тайну деторождения, чтобы было не рано и не поздно, где тут границы дозволенного и уместного?
В каком-то старом романе, кажется у Шеллера-Михайлова, зрелая дама вдруг вздумала рассказать своему сыну-студенту о тайне продолжения рода, видимо решив, что он достиг того возраста, когда варианты с капустой и аистом уже не выдерживают критики.
Вышла стыдная сцена. Оба мучительно краснели, не зная, куда деваться. Она лепетала что-то о тычинках и пестиках, об икре и молоках, а он, не раз наезжавший к Яру покутить с цыганками, сидел и думал о том, как, в сущности, глупа его мать.
Кстати, о «тычинках и пестиках». Их мы найдем во многих адресованных родителям педагогических рекомендациях. А дальше? А дальше — дудки! Распутывайся, как умеешь. И никто тебе не поможет, если забрался в дебри, и не только ребенок, сам бог не поймет, что ты хочешь сказать.
Признаемся, положа руку на сердце, кто из нас услыхал обо всем от своих отца или матери?
По-моему, таких не найдется.
Меня просветил одноклассник Витька Клименко. Он же преподал мне жестокий урок тогда на лугах в Растяпине.
Я слушал его, потрясенный, подавленный, а потом долго не мог избавиться от липкого омерзительного чувства, которому трудно подобрать название. Я носил это чувство в себе целую неделю и, глядя дома на взрослых, с ужасом думал: «Неужели и они тоже?»
Мы с Ириной исключения не составляем. Правда, не прятали ни репродукций, ни книг, даже медицинских, в которых у моего доктора нет недостатка, никогда не шептались при детях, но, наверное, как и сотни других, заняли компромиссную позицию выжидания: а не последует ли прямого вопроса?
Зачем опережать события?
Вопросов не было.
И мы оба догадались: они знают.
Как и откуда, навсегда останется неизвестным.
Обидно, что и сейчас, когда прожита большая часть жизни, мы не намного осведомленнее, чем в дни своей молодости. Появятся внуки — и что же? Пусть все повторится, пусть поначалу удовлетворятся тем, что их купили в магазине детских игрушек, а потом какой-нибудь юный паскудник испошлит, испачкает в их глазах самое великое таинство на земле?..
Чтобы вырастить новое поколение лучше и чище нас, стариков, сделано много. Каждый день и час нашей жизни освобождает человека от вековых пережитков, возвышает его духовно, и примеров тому великое множество. Но никто не дал нам права почить на лаврах, предоставив все течению времени: любой из нас, имеет он или не имеет отношение к воспитанию, — должен думать, искать самый кратчайший и действенный путь к решению.
У англичан есть известная поговорка: «Мой дом — моя крепость». Как нравственное кредо она для нас неприемлема. Не разобщение, а единение — вот девиз, и программа, и закон, и образ жизни. Чтобы понять молодых, надо не ворчать и лелеять мелочные обиды, а распахнуть настежь двери, отдать им лучшее, не требуя немедленного возмещения. Если задолжают — вернут долги своим детям: так распорядилась природа. И не стоит обвинять их в неблагодарности…
В детстве я был очень любвеобилен. То есть это, конечно, не следует понимать буквально. Случилось так, что, благодаря моей скованности и неумению найти общий язык с мальчишками, мои одноклассницы в Растяпине особым девчачьим чутьем довольно скоро почувствовали во мне своего. Они не дрались и не грубиянили, от них не надо было ежеминутно ожидать подвоха, с ними я мог болтать о пустяках, думая совсем о другом, что вполне устраивало обе стороны.
Симпатии часто менялись. Сначала мне нравилась смуглокожая караимка Роза Креймер, среди зимы приехавшая с матерью из Крыма. Я сидел с ней за одной партой и исправлял ее диктанты: писала Роза ужасно безграмотно. Однажды она подарила мне толстую тетрадь в дорогом переплете с надписью на обороте обложки: «На памить от Розе Креймер».
Потом мы разругались, не помню из-за чего, и вниманием моим полностью завладела Инна Боляева, высокая угловатая девочка с круглым, типично русским лицом, которая до моего появления в третьем «Б» считалась лучшей ученицей в классе. Тут было обожание издали: Боляева держалась чуточку надменно, обособленно, и мои робкие шаги к сближению не имели успеха.
В пятом я обнаружил, что красивее и умнее всех Оля Агутис. Бледненькая, с острыми плечиками и тихим голосом, болезненная, она, видимо, вызвала мое расположение незаметностью, хрупкостью, в чем я усмотрел нечто романтически возвышенное, потому что наделял своих избранниц надуманными книжными качествами, которыми они вовсе не обладали.