При объявлении дивизиону готовности все солдаты, прапорщики и офицеры, входящие в боевой расчёт и находящиеся на позиции, прибывали на свои рабочие места. Командир стартовой батареи и командир первого стартового взвода поднимались на пост визуального наблюдения и оттуда руководили действиями стартовой батареи. Туда же прибывал и командир взвода ПВО и по рации руководил боем Шилок и расчётов Стрела-2. Наблюдатель, который дежурил в это время на посту визуального наблюдения, занимал место за турелью пулемёта ДШК.
Все офицеры радиотехнической батареи прибегали в кабину управления. После предбоевой проверки аппаратуры они выходили из кабины и находились поблизости на случай отказа системы. Мы с моим непосредственным начальником оба забегали в кабину. За пульт управления садился тот, кто был первым. Проводился контроль функционирования Станции наведения ракет. После доклада о готовности к бою, если боем руководил командир дивизиона, за пульт он сажал меня, а капитана Пинчука отправлял из кабины. Вероятно, между ними что-то произошло ещё до нашего приезда и вести бой вместе с ним командир дивизиона не хотел.
Поскольку командир дивизиона редко покидал позицию и почти всегда сам руководил боем, я практически стал единственным офицером наведения. Я постоянно входил в состав сокращённого боевого расчёта и неотлучно сидел на позиции. А "целый" капитан наравне с прапорщиками ездил старшим машины за водой и развозил обеды по позициям взвода ПВО. Мне, конечно, было обидно и скучно быть бессменным офицером наведения, но в то же время льстило, что командир дивизиона ценит меня - лейтенанта выше капитана. И я терпел и молчал. По готовности я воевал, а Пинчук, если был на позиции, собирал лейтенантов радиотехнической батареи в комнате, где мы жили, и играл с ними в карты.
Как-то на третий день после приезда, когда объявили отбой готовности, брат встретил меня у входа в нашу комнату и сказал: "Я видел, как ты разместился, пойдём, покажу своё жильё". И мы с ним пошли в направлении землянки офицеров стартовой батареи. Брат жил в одной с ними землянке. На описании этой землянки хочу остановиться подробнее. Дело в том, что эта землянка для всех офицеров дивизиона являлась "офицерским клубом". Здесь мы собирались на празднование дней рождения, здесь же проводились совещания офицеров на закрытые для солдат темы. Всего на дивизионе было двадцать человек офицеров и прапорщиков, и они как раз все размещались в этой землянке.
Как и все подземные сооружения, эта землянка представляла из себя тоннель с закруглённым потолком, заглублённая на три метра в землю. Ширина тоннеля — три метра, высота — два. Но бетонных стен и потолка у этой землянки, как и у остальных двух, не было, а был каркас из стальной арматуры. Снаружи арматура была обложена толстым рубероидом. Поверх рубероида был насыпан слой земли в метр толщиной. Земля была выровнена так, что уже с пяти метров землянку не было видно. Её место выдавали лишь вход, обложенный мешками с песком, да вентиляционное отверстие с другой стороны в виде железной трубы, торчащей на полметра из земли. Но в отличии от остальных двух землянок, в ней было очень уютно. Она была старательно и с высоким мастерством обтянута изнутри белыми простынями. У всех входящих при включении освещения возникало ощущение, будто ты в салоне самолёта, а не в подземном сооружении. А ещё у них в землянке было украшение, которого ни у кого не было. Это был кот. Пушистый, огненно-рыжий, голубоглазый красавец с белой шеей, грудью и лапками. Они взяли его маленьким жёлтым невзрачным котёнком, а вырос из этого котёнка настоящий "перс". Один его вид будил воспоминания о домашнем уюте и мирной жизни.