Особенно выделялась своим неповиновением Сара Нахшон. Та самая, у которой умер полугодовалый младенец. Она приходила в Меарат га-Махпела и долгими часами читала «Тегилим». Никто не беспокоил несчастную женщину. Надо полагать, что солдаты получили инструкцию не выгонять Сару. Она входила туда утром и оставалась до вечера.
Естественно, с ней были другие евреи, тоже читали «Тегилим», молились, учили Тору. Она была как бы ядром, вокруг которого постоянно собирался народ: одни уходили, другие приходили.
Евреи молились преимущественно в зале, где была гробница праотца Авраама. Это небольшой зал, где можно было запереться изнутри. Там стоял «арон га-кодеш» со свитком Торы. Рав Яир и рав Либман находились здесь постоянно. Всем казалось, что победа близка: весь мусульманский мир может провалиться сквозь землю — евреи не уйдут из Меарат га-Махпела.
Но вот однажды ночью я услышал громкий стук в дверь своей квартиры.
— Рав Левингер призывает всех спуститься в Меарат га-Махпела!
Я очень удивился. В час ночи идти в Хеврон! Но все же вышел на улицу и присоединился к остальным. По дороге выяснилось, что арабы порвали покровы с «арон га-кодеш». И вот — в знак протеста, рав Левингер созвал евреев в Меарат га-Махпела.
Когда мы пришли, все двери были заперты, входы и выходы усиленно охранялись солдатами. Но кто-то из наших уже находился внутри. Мне тоже удалось присоединиться к ним. Тем временем солдаты получили подкрепление, и нас принялись выволакивать — за руки, за ноги… Схватили и меня, тоже стали тащить. Я не оказывал сопротивления, меня тащили двое. Со всех сторон слышались крики возмущения, где-то вспыхнула драка, у кого-то шла кровь носом, на ком-то порвали одежду. Зрелище было тяжелым. Но горше всего было сознавать, что все наши усилия пошли прахом.
На другой день положение ухудшилось: в Меарат га-Махпела нагнали солдат видимо-невидимо. Прежний порядок соблюдался со всей строгостью. Оставаться на минуту дольше, чем это положено, уже никто из евреев не мог.
В следующую субботу в Меарат га-Махпела явился генерал Варди, ответственный за порядки в Иудее и Самарии. Варди взял табурет и демонстративно уселся посредине зала, давая понять, что ровно в одиннадцать часов все евреи будут удалены и что любые возражения бесполезны. Все евреи молились, а Варди сидел, как идол, бесконечно далекий от религии. В эту субботу у мусульман был какой-то праздник, и Варди решил перед ними выслужиться.
Я подошел к генералу и сказал: если он не молится, то и сидеть ему здесь нечего. Пусть уходит отсюда, не мешает остальным и не создает нервозной обстановки.
Тут ко мне подбежали. Принялись успокаивать, говорить, что Варди — тоже еврей, пусть сидит. Но в том-то и дело, что он пришел сюда не как еврей, не в поддержку нам, а как противник, дожидаясь минуты, когда нас можно будет выставить. Мне не поправилось, что меня не поддержали. Но я никогда со своими не спорил. Единодушие — важнее всего. И ради того, чтобы сейчас ни с кем не спорить, отошел от Варди.
И тут случилось непредвиденное: Варди поднялся и вышел из Меарат га-Махпела. Не знаю, что с ним произошло, но факт — поднялся и вышел. Не обозлился, не стал натравливать на меня солдат. Мы потихонечку разошлись.
Это был не единственный случай, когда у меня возникали разногласия с некоторыми жителями Кирьят-Арба по поводу отношения к солдатам и офицерам.
Как-то я сказал губернатору Блоху, что такого положения, как в Хевроне, нет и не могло быть нигде в мире, кроме, может быть, гитлеровской Германии. Присутствовавший при этом житель Кирьят-Арба очень обиделся за Блоха и даже расстроился. И говорит мне: «Как ты можешь проводить такое сравнение! Он же офицер, ты его оскорбляешь. Я тоже офицер и гарантирую тебе, если бы я, будучи в форме, что-то подобное услышал — то немедленно просто дал бы этому человеку затрещину!».
Признаюсь: когда я говорил такое военному губернатору, я действительно хотел его обидеть. Хотел встряхнуть его, задеть его правдой.
Кстати, к тому времени я был уже достаточно хорошо знаком с Блохом и был уверен, что он меня не ударит. Несмотря на свою физическую силу… А тот, который мною возмущался, — он бы тоже меня не тронул, у него-то как раз просто сил бы не хватило.
Обычный подход жителей Кирьят-Арба к солдатам, которых посылали арестовывать поселенцев, не давать им молиться и т.п., — нужно солдатам все разъяснить. И начинаются разговоры с солдатами и офицерами, поучения, пререкания. Мне всегда было очень не по себе все это выслушивать. К тому же, эти пустые толкования ни к чему хорошему не приводили. Солдат они только нервировали — неприятно солдатам чувствовать себя провинившимися школьниками, которым читают нотации. И не раз дело доходило до потасовки.
Со мной и с моими ребятами никогда такого не случалось. Не было долгих разговоров, не было ни одного удара. Даже тогда, когда солдаты нас арестовывали.
Вскоре после событий в Меарат га-Махпела состоялась встреча делегации представителей Кирьят-Арба с Шимоном Пересом, в то время министром обороны, и его резиденции в Тель-Авиве. Я тоже был включен в состав делегации. Возглавлял ее рав Левингер. Во время встречи высказывались различные мнения, обсуждалось положение поселенцев, позиция армии по многим вопросам.
Обе стороны предъявили взаимные обвинения, подчас в недопустимом тоне. Громче всех возмущался рав Левингер. Видно было, что весь ход встречи производит гнетущее впечатление на министра обороны. Я думаю, что это был не первый его разговор с равом. Левингер говорил о надругательстве арабов над покровом с «арон га-кодеш» и подчеркнул, что если бы такое случилось в галуте, в довоенной Польше, например, на это бы откликнулось все мировое еврейство.
— Но это случилось в Израиле, при еврейской власти! — воскликнул он с возмущением.
Это окончательно вывело Переса из себя. Да, кричал он, ему прекрасно известно, что было в Польше в тридцатые годы. Как рав Левингер может сравнивать?
Покуда они обменивались упреками, я вдруг стал понимать, что Перес по многим вопросам просто не в курсе дела. Тогда я задал министру прямой вопрос: откуда к нему поступает информация о положении дел в Хевроне? Почему он решил, что мы ведем себя грубо по отношению к властям? Уверен ли он, что источник его информации надежен и объективен?
— Вся информация поступает ко мне от военного губернатора, — сказал он, не чувствуя подвоха. — Источник, как видите, совершенно надежный!
Я ему тут же ответил, что это лицо необъективное. Все его донесения — в пользу арабов, а не евреев. Это в высшей степени странно.
— Вам бы приехать в Хеврон самому и там, на месте, во всем разобраться!
Перес пообещал, что приедет. Надо сказать, что слово свое он сдержал и спустя некоторое время действительно побывал в Хевроне.
В конце совещания, уже уходя, я заметил министру обороны, что мы, приехавшие из России, никогда не могли подумать, что в Израиле есть места, где евреям запрещено появляться. Мы даже представить себе не могли такое. Да еще по приказу израильских властей! Рассудок с этим смириться не может!
— Ага! Вы сейчас приезжаете! — закричал Перес. — А где вы были раньше, когда мы строили страну, когда мы здесь воевали?
Это заявление было чистой воды демагогией. Что я на это мог ему возразить? У меня от неожиданности пропала вся охота с ним разговаривать.
И все-таки после той встречи я понял, что с ним можно иметь дело.
8. Кладбищенский сторож
Летом 1974 года мне предоставилась возможность освоить новое ремесло — кладбищенского сторожа.
Сложилось так, что дело с открытием лаборатории затягивалось на неопределенный срок, а денег не было. Нехватка средств привела к тому, что я стал вегетарианцем поневоле. И когда Эди Дрибин, ответственный за охрану детских учреждений в Кирьят-Арба, предложил мне новую должность, я согласился. Хоть какой-то источник заработка.
Прошлое Эди Дрибина окутано легендами. Прибыл он из Америки, воевал в Корее, служил там следопытом. В мирной жизни — ковбой. Еврей-ковбой, что может быть необычнее? Приехав в Израиль, Эди с семьей жил в пещере, пас овец, объезжал коней на киббуцных фермах. Его мечтой было собственное дело: свое ранчо, коровы, быки, пастбище… В 1968 году он «набрел» на поселенцев Кирьят-Арба и прочно осел здесь. Сейчас он был ответственным за охрану школ и детских садов, полный надежд, что ковбойская мечта его рано или поздно осуществится.