- Зачем? – испугалась я.
- Мы, кажется, все решили, разве нет? Вы слушаетесь меня и выходите из тюрьмы, ясно?
Я небрежно приобняла капитана за талию. И почувствовала крепкую спину под тканью мундира. Он усмехнулся, и взглянул на меня.
- Нет, - сморщился он, - на падшую женщину вы не похожи…
Я испуганно следила за его резкими движениями. Он откинул в сторону мою накидку, и муфту, расстегнул пуговицы на вороте платья, обнажив слегка грудь, растрепал волосы.
- Ну, с богом? – рассмеялся он, и извлек из-за пазухи фляжку.
- Дайте мне, - прошептала я.
Кирилл молча протянул мне плетеный сосуд. Я приложилась к горлышку, и сделала большой глоток. Так, я впервые познакомилась с водкой. Напиток огнем растекся по моему телу, обжигая рот и пищевод. Жар ударил в лицо, страх куда-то исчез.
- Смейтесь, - шепнул на ухо Кирилл.
Я засмеялась, крепко сжимая в руке фляжку.
Мы вышли в свет комнаты. Солдаты, капитаны и офицеры, все наравне, пировали. Водка лилась рекой. Так что мы довольно легко миновали первую комнату, не привлекая внимания. То же повторилось и в остальных помещениях. Все смотрели на пьяного капитана и гулящую девку, как на нечто обыденное, и привычное.
Наконец, капитан распахнул передо мной дверь, и холодный морозный ветер обжег мое лицо и полуобнаженную грудь. Хмель как рукой сняло. Я содрогнулась, и сунула фляжку обратно капитану.
- Бегите, - произнес он.
Я осмотрелась, и заметила в ночном сумраке очертания кареты.
- Спасибо вам, капитан, - прошептала я, ежась на холодном ветру.
Он расстегнул мундир и накинул мне его на плечи, сам остался в одной белой рубашке. Тут же тепло его тела согрело меня.
- Спасибо, - повторила я, и бросилась бежать к карете.
- Я найду вас, Анна, - услышала я в след.
- Зачем? – обернулась я.
Но капитан уже скрылся за дверью.
Недолго думая, я забралась в карету и тихо произнесла вознице:
- Отвезите меня домой…
Я сказала не подумав. Откуда не знакомый мне человек, по имени Иван может знать, где я живу?
Но возница тронул лошадей, и экипаж помчался прочь из города.
На рассвете мы миновали редкий лес, и показались очертания дома. Мои самые страшные опасения оказались верны.
Когда солнце поднялось достаточно высоко, экипаж остановился на подъездной аллее. Я выбралась из кареты, не в силах поверить увиденному. Второго этажа нашей белокаменной усадьбы не было вообще. От первого осталось лишь черное, опаленное огнем пепелище. На месте сада – выжженное поле. Вся аллея усыпана поломанной и обугленной мебелью, каким-то тряпьем и прочим хламом.
Я оглянулась на возницу. Тот уже покидал границы нашего имения. Топот лошадей постепенно отдалялся, пока окончательно не затих в дали.
Я вновь взглянула на останки своего дома, и жуткая, ни с чем не сравнимая боль внутри пронзила меня.
Послышались чьи-то шаги. Я оглянулась. Ко мне шла моя горничная – Маша. Ее побитое лицо было перемазано сажей, платье изодрано.
Из моей груди вырвался всхлип, слезы хлынули по щекам.
- Маша! – вырвалось у меня, и я из последних сил кинулась девушке на шею.
Мария ответила на мое бурное приветствие крепким пожатием в своих объятиях.
- Машенька, где мама? С ней все в порядке?
Девушка отвела взор.
- Маша! Отвечай!
Горничная испуганно отшатнулась от меня, и я поняла, по выражению ее лица, по не желанию говорить, что что-то ужасное случилось с моей горячо любимой маменькой.
- Мама! – позвала я.
- Анна Петровна! – крикнул Маша, - Аня!
Я не слышала ее, метаясь по пепелищу своего когда-то прекрасного дома.
Крепкие руки неожиданно поймали меня и встряхнули. Это был Павлуша. Я взглянула в его глаза, и прочитала в них такое глубокое чувство вины, что мне стало еще хуже.
- Паша, - всхлипнула я, - где мама?
Наш возница, крепко, будто ободряюще сжал мои плечи, и тяжело вздохнув, повел куда-то. Когда мы обошли пепелище моего дома, я поняла. Домик конюхов уцелел.
Я ускорила шаг, и почти бегом ворвалась в постройку.
На узкой койке, в углу, со смертельным спокойствием на лице, лежала мама. Ее черные волосы были тщательно заплетены в тугую косу, она была одета в черное, непримечательное платье, но единственное, по всей видимости, из уцелевших. Я коснулась маминой руки. Она была холодной.
В ту секунду такая усталость и отчаяние навалилось на меня!
Мои ноги подкосились. Я упала на колени, рядом со смертным ложе маменьки. Глаза больше не источали слез, сухой ком перехватил горло. И такое жуткое безразличие ко всему охватило меня, что стало невероятно хорошо…
- Когда это случилось? – чужим голосом спросила я.
- Еще когда вы уезжали, Наталье Сергеевне не здоровилось. Она жаловалась, что грудь будто сжимает. А потом, когда вашу карету задержали, а вас в тюрьму посадили, у нее приступ случился. Она во всем себя винила. Потом приехал князь Белов и сказал, что якобы вашего батюшку казнили вчера, а братца то в ссылку отправили. Как только князь уехал, Наталья Сергеевна легла отдохнуть здесь вот. Утром я ей завтрак принесла, а она уже холодная была. Вот так, барышня. Как она рыдала-то, когда солдаты усадьбу жгли! Я пыталась их прогнать, да ударил меня один так, что я уж и не помню ничего после…