— Белый день освещают,— сказал кто-то.— Темно им!
А день, хотя и не требовал такого освещения, был и правда не слишком яркий. Небо висело низко и было словно из тяжёлого серого мрамора с белыми прожилками. А на мраморном фоне темнели деревья, дома, столбы высоковольтных передач. Столбы стояли, как огромные модницы — они ещё с вечера накрутили свои прямые волосы на изоляторы-бигуди да так и позабыли снять. В лесу и на полянах лежал глубокий снег, но южные склоны, где он почти уже стаял и где показалась прошлогодняя трава, были похожи на небритые щёки великана...
Проехали Исакогорку — это уже пригород Архангельска. Вот и мост через Северную Двину; отсюда видно её ледяное устье, открывающее путь в Белое море. Сам Архангельск вытянулся по правому берегу километров на шестьдесят, а в поперечнике хорошо, если два-три километра наберётся.
Ребята вышли на небольшую привокзальную площадь: Григорий Григорьич убедился, что никто не отстал, и все двинулись на проспект Ломоносова. Там среди множества каменных и деревянных домов, окаймлённых пружинистыми дощатыми тротуарами, стояла школа, где для них были приготовлены классы под жильё.
И начались дни беспрерывного хождения по городу. Григорий Григорьич поставил условие — на трамвай и в автобус не садиться! Всюду пешком. И не только по коротким поперечным улицам, а и по длиннейшим продольным — по проспектам Павлина Виноградова, Ломоносова, вдоль набережной Ленина. Они даже добрались пешком до речки Кузнечихи, перешли мост и очутились в большом районе, под названием Соломбала. Тут много заводов, фабрик и одиннадцать тысяч километров деревянных мостовых.
Григорий Григорьич рассказывал, что название Соломбала толкуют по-разному. Не то пошло оно с тех времён, когда Пётр I устроил здесь бал на соломе, не то он же произнёс по случаю постройки Архангельска такие слова: «солон бал», то есть, мол, солоно пришлось,— город ведь, как и Ленинград, стоит на болоте...
Всё время у ребят было занято прогулками, осмотром музеев; побывали в театре, даже на рынке. Григорий Григорьич говорил, что и это необходимо, если хочешь понять колорит города. Возвращались такие усталые, что сразу бухались в постель. Да и во время хождения было не до распрей, и Таня совсем забыла о своей неприязни к Мише, даже разговаривала с ним о чём-то, и он отвечал нормально, как человек, без всяких своих штучек.
А на четвёртый день это и случилось.
Утром Миша сказал, что не пойдёт завтракать и на встречу тоже не пойдёт — у него болит голова и, кажется, живот. Пусть уходят без него, он весь день лежать будет. Григорий Григорьич вытащил из-под кровати свой чемодан, достал оттуда конфетную коробку «Зефир», а из «Зефира» высыпал гору пакетиков с лекарствами. Они лежали на тумбочке, как разноцветное домино, и Григорий Григорьич подымал каждый пакетик, взвешивал на ладони и подносил к глазам, словно решал, с какой кости ходить.
Наконец он решился, выбрал две «кости» — аспирин и салол с белладонной — и положил перед Мишей.
— Два раза по таблетке, и к нашему приходу будешь как штык,— сказал он.
— Пуля дура, штык молодец,— произнёс кто-то ни к селу ни к городу.
— Принести тебе сухарей? — спросила Таня.
Ей вдруг стало очень жалко Мишу. Будет тут один, как в больничной палате.
— Не надо мне,— сказал он и отвернулся.
— Спасибо хоть скажи.— Это Лена добавила ехидным голосом. Но Миша даже не взглянул на неё.
— Ну и пожалуйста,—сказала Таня.—Была бы честь предложена.
И все ушли. В этот день их пригласили в городскую библиотеку имени Гайдара на встречу с писателями, а потом Григорий Григорьич хотел показать им гавань.
Они уже вышли на Поморскую, и тут учитель спросил у Звягина, не забыл ли тот значки для подарков: у них в школе ребята сами делали значки с портретом Гайдара. Конечно, Звягин забыл...
— Кру-гом! — скомандовал Григорий Григорьич.— И шагом марш за значками. А мы тут в скверике подождём.
И Звягин помчался. Он протопал, как добрый конь, по деревянному тротуарчику возле школы, взлетел по лестнице, как молодой джейран, и ворвался в спальню мальчиков, как сквозняк.
Конечно, там никого не было. Даже Миши... Хотя нет. Вот он, Миша. Вылезает почему-то из-под чужой кровати — весь красный и вроде чем-то смущённый.
— Ты чего? — спросил Звягин.— Эй, Ворона!
— Ничего,— сказал Миша.— Монету бросал, закатилась, не могу найти.