Внешне этот день был спокойным, даже благополучным. Тетя Тоня продолжала разговаривать с моей матерью. Валя стучала на кухне посудой, а Коля канючил о чем-то своем тоненьким голоском. И вдруг залаял Дядя Кустик. Его лай, как всегда, испугал меня. Он и любого напугает до смерти. Когда я первый раз услышал его, то сразу сказал собачонке: «Кустик, у тебя, наверно, ангина?» И любой бы на моем месте так сказал, потому что голос у Кустика был хриплый, простуженный и какой-то солидный. Потому и прозвали его Дядя Кустик. В горле у него не только хрипело, но и хлюпало, и этот звук всех пугал. И так Кустик продолжал лаять, вызывая меня в ограду. Он всегда прибегал в одно и то же время, примерно под вечер. Он лаял три раза, потом делал паузу, потом уже лаял беспрерывно и исступленно, пока к нему не выйдешь… И я выходил и говорил ему приветственные слова… О боже мой, Николай Николаевич, вы ждете чего-то значительного от этих листочков, а я увлекся рассказом о какой-то собаке. Но не спешите казнить меня. Все мои люди остались на прежних местах: тетя Тоня попросила уже третью или четвертую чашку чая, мой маленький опять складывал свои карандашики, а я думал — выходить или не выходить к Дяде Кустику. Кстати, впервые он появился в нашей ограде прошлой осенью. Это была приземистая чернявенькая собачка с белыми пятнышками по бокам. Встретишь такую по дороге — даже не оглянешься. Но эта собачонка стала для меня дорогой, потому что подружилась с моим Колей. А прибежал Кустик от той самой Катерины Черняевой, старенькой забитой колхозницы. Она было не то чтобы забитая, а но нынешним меркам просто бедная, даже нищая. Да и можно понять: муж ее рано умер и оставил троих детей. Старшая Вера вернулась из города калекой, средний Гриша где-то в Тюмени работал шофером, но любил попивать, потому денег не высылал. Младшая Нинка училась в девятом классе и все время требовала себе модную одежду и обувь. Вот Катерина и тянулась на всех как могла. Так что Кустику в этой семье жилось голодно. Случались дни, когда и вовсе не перепадало еды, и тогда он отправлялся в нашу ограду. Коля играл с ним, а я подкармливал, утешал… А вот сейчас почему-то не иду к нему. И он, на удивление, умолк. Я подхожу к окну и смотрю поверх крыш — туда смотрю, где стоит наша церквушка со сломанным куполом. В церкви — клуб, и примерно раз в месяц приезжают из области артисты — танцоры и певцы… Но почему мне не суждено было родиться чуть раньше, когда по селу плыл колокольный звон, а над высоким золотым куполом летали белые чаечки? Их было много тогда, потому что наш Тобол был большой и широкий. Эх, чаечки, где вы сейчас? Я часто грущу о них. Я даже сына порой называю чаечкой. Когда он начинает волноваться или радоваться, то взмахивает руками, как крыльями, и так это горько и трогательно… Эти взмахи руками, это дрожание, этот блеск в глазенках — нет, я даже не могу об этом писать. Я всегда в это время обращаюсь к нему: «Чаечка, куда ты полетела, родная?» Но он не слышит меня, он продолжает куда-то лететь, он в забвении, — и в этих взмахах так много слабенького, беспомощного, что мне всегда трудно дышать. И страшно, и горько за семью свою — и за жену, и за сына, и за свою старенькую погибающую мать… Как будет им тяжело, если я первый из них уйду с этой земли, если оставлю их совсем одних в бушующем океане. Что с ними будет, кому они будут нужны, кто придет к ним на помощь… Вот и сейчас те же мысли, мне тяжело. Но я хочу отвлечься, пересилить себя, потому смотрю, неотрывно смотрю на мою деревенскую красоту и на эту сирую церковь; мысли и чувства мои переносятся дальше, туда, где — синее, серое, светлое и высокое, находя там покой и утешение… И все-таки тяжело. Опять пришли к нам страшные дни. Люди озлобились и ищут виновных. И неужели снова придется стрелять друг в друга, как в той далекой уже гражданской войне, неужели снова кто-то будет строчить доносы и писать анонимки и подметные письма… Неужели ради этого надо было родиться на свет, а потом заводить новых детей — продолжение свое. И будет ли продолжение… И тут раздался голос моего Коли:
— Бабушка, ты сказку мне обещала.
— Да какую же сказку? Давай лучше я тебе Некрасова почитаю.
— Нет, сказку, — упорствует Коля.
— Уважь ты, Нюра, парня… — тетя Тоня, когда у нее хорошее настроение, называет мать просто по имени, и той это нравится. Вот и теперь понравилось.
— Ну хорошо, — улыбается мать. — Ты, Тоня, подскажешь, если собьюсь где или заеду не туда. Значит, так: как сама когда-то слышала, так и рассказываю. В стародавние годы жили да были муж с женой. И рос-поднимался у них мальчик Коленька. Смотрели на него родители и радовались: какой он приветливый со всеми, ласковый, обходительный. А Коленька уж читать умел и писал несколько слов и собачку держал при себе, которую сильно уважал…
— Кустика! — хлопает Коля в ладоши…
— Ну почему же… — тянет задумчиво мать.
— Да не хитри ты, Нюра, я и то поняла, что на ходу выдумываешь. Если забыла все, то рассказала бы ему о божественном. Это же очень хорошо — о божественном! — У нашей гостьи заблестели глаза. Она гладит Колю по голове: — Я тебе, батюшко мой, расскажу про чудеса, которые творил преподобный Серафим Саровский. Очень хороший, отзывчивый был старичок. Всю жизнь добро делал, за веру страдал и боролся, а перед самой своей смертью обратился к близким своим: «Когда меня не станет, ходите ко мне на гробик. Все, что ни есть у вас на душе, все, о чем скорбите, придите да, припав к земле, как к живому, мне и расскажите. Как с живым со мной говорите, и услышу вас, и скорбь ваша пройдет…» — Тетя Тоня обвела всех глазами, по лицу у ней шло сияние, и заговорила торжественно, как будто читала молитву: — И все сбылось это, милые мои, даже больше того, преподобный старец стал ко многим во сне целителем являться. К примеру, у человека желудок страдает, он по животу легонько стукнет ладонью, и, глядишь, проснется человек, а у него уж желудок здоровый. А если рана на теле — преподобный прикоснется к ране рукой, и сразу заживет рана, останется только сухая пленочка, как луковое перо…
— Ох, Тоня ты наша, — вздыхает мать. — Легковерная ты. Всему веришь и каждому хочешь помочь. А когда умрешь, то, наверно, и твои мощи будут нетленны. Ты же святая у нас.
— Не надо, Анна Петровна, — мрачнеет гостья. — Зачем ты меня высмеиваешь. Это дьявол заходит в тебя, а ты и не замечаешь. У этого гада много, ох, много лиц. А забота только одна — вредить да мучить людей. А мучить-то есть за что, потому что все мы грешны. Вся деревня грешна. Одна только праведница у нас — Вера Черняева, мученица. Ее недавно на небо ангелы поднимали…
— Как это ангелы?! — вскинула голову мать.
— Расскажите, пожалуйста, — попросила моя жена, а мать почему-то нахмурилась:
— Опять ты, Тоня, шутишь.
— Нет, не шучу. Такими делами не шутят, — обиделась тетя Тоня. — Встретила на днях Катерину, а та в голос ревет: раньше, мол, у моей девки ноги отнялись, а теперь разум. Твердит Верка, что ее брали на небо в какой-то там аэроплан, что ли… Нет, не так… Ну подскажите давайте, вы же газеты читаете, там много про это. Прилетали к Верке эти самые… Нет, не могу выговорить, хоть убивайте меня…
— НЛО, что ли? — смеется моя Валя. — Сейчас это модно. Все помешались на летающих тарелках, на гуманоидах — просто смешно.
— Нет, не смешно, — возразила тетя Тоня. — Было бы смешно, так Катерина не причитала бы. И ты, хозяин, не веришь? — Гостья испытующе посмотрела на меня.
— Наоборот, верю! Я верю, тетя Тоня, в то, что на земле все же будут совсем другие люди — красивые, умные и счастливые. И опять колокольный звон поплывет по равнинам, и каждый будет любить другого, и у детей наших будет высокая мечта. Вон и Вера, пожалуй, о таком мечтает — раз потянуло ее в небо, в эту тайну, в эту высоту…