Консультант посмотрела в свой блокнот и добавила запись: «Паранойя в легкой форме».
— Прибегал ли к помощи психиатров кто-то еще кроме отца?
— Да, мы все.
— Это было лечение психотропными препаратами или просто консультации?
— И то, и другое. — Тут меня осенило. — А попытки самоубийства — они учитываются?
Девушка нашла в опроснике раздел «суицид» и выжидательно посмотрела на меня.
— Их было две — насколько я знаю. В обоих случаях это был отец. Мать говорила о самоубийстве время от времени, но ничего не предпринимала.
Моя визави решительно перелистала свой блокнот и перешла к последнему блоку вопросов. Они касались наркотиков. Тут я без тени сомнения ответила, что ничего подобного в нашей семье не было.
— А вы сами никогда не пробовали наркотики?
— Как-то раз в начале 90-х, в канун Нового года, я выпила немного конопляного шнапса. Но он на меня не подействовал.
О, что я говорю! Еще как подействовал! Я проспала всю новогоднюю вечеринку.
— Вернемся к спиртному. Скажите, сколько алкоголя в неделю вы обычно выпиваете?
— Примерно два литра вина, — не колеблясь, ответила я. Тут я вру. На самом деле — два с половиной или чуть больше. Но мне почему-то кажется, что «два с половиной» звучит не очень хорошо, и мое первое желание в таких ситуациях — назвать меньшее число. — Это два бокала красного вина в день, исключительно в медицинских целях. В красном вине содержится резвератрол, полезный во всех отношениях: для сердца, давления, памяти.
Моя собеседница с энтузиазмом кивнула головой.
— Два литра — это в пределах нормы, согласно рекомендациям Национального департамента здравоохранения, — говорит она, сияя улыбкой. — Отлично. У меня больше вопросов к вам нет.
Зато у меня есть. Они возникали в моем сознании все время, пока шла наша беседа. Чтобы получить ответы на них, я и решилась на участие в этом генетическом исследовании.
Если честно, мой сегодняшний «допрос» имеет непосредственную связь с большой палатой на другом конце страны, где год назад я держала за руку своего умирающего отца. Потому что генетическая информация — это ваша наследственность, ваша история, ваша идентичность. На всем свете не было у меня никого ближе, а я ничего не могла сделать. Оставалось только ждать — ждать конца. И когда он наступил, когда отца вдруг не стало, я поняла: теперь я сирота.
Не в том смысле, что я одинока. Просто я лишилась своих корней, своей связи с прошлым. Не осталось никого, кто знал бы меня в ту пору, когда я себя еще не осознавала. Те далекие годы просто перестали существовать. А будущее — оно было перед глазами. В 43 года я не могла рассчитывать, что у меня когда-нибудь будут дети. Это меня и не особенно волновало, но оказаться сразу без прошлого и без надежды видеть себя в ком-то — не означает ли это, что тебя тоже в некотором роде нет?
Откуда я взялась? Кто я такая? Похожа ли на своих родителей? Какой конец меня ожидает?
Эти вопросы задает себе каждый, но сегодня они звучат вполне конкретно и имеют четкий адресат — наша ДНК. И мне не остается ничего другого, как обратиться к своим генам, тем более что по образованию я биолог.
Мне вспомнилось, что однажды, давным-давно, отец, расчувствовавшись или, может, желая подбодрить меня, сказал:
— Мое дорогое дитя. — Он сделал упор на слово «дорогое». — Ты являешься обладателем уникального набора генов. Тебе досталось лучшее из того, что есть у меня и твоей мамы, а худшее мы оставили при себе. — Тут он сделал небольшую паузу. — Кроме склонности к депрессии.
Что мог сказать на это ребенок? Наверное, тогда я недоуменно пожала плечами. Позже, в юности, я тем более не ощущала себя одной из ветвей раскидистого дерева — моей родословной. Я — это я, со своей собственной волей, совершенно независимая от предков (в широком смысле этого слова) и их особенностей. Понятие «биологическое наследство» было какой-то абстракцией для меня, вполне самостоятельной личности, не желающей думать ни о каком наследии и устремленной только в будущее.
Теперь, когда отец умер, все изменилось: биологические корни для меня — не пустой звук. Я хочу вернуться к ним и узнать, какие гены, какие мутации я получила, и что это мне сулит. Меня интересует, как эти биологические нюансы сказались на моей жизни, моих успехах и неудачах.
Кое-что о сходстве с предками по отцовской и материнской линиям я могу сказать, просто глядя в зеркало. «Выдающийся» нос — материнское наследство; достаточно посмотреть на портреты моего прадеда со стороны матери, выполненные сепией. Тонкая кость — от его жены, сумасшедшей матери моей бабушки, которой все боялись. Это была вечно раздраженная, сварливая старуха, настоящий семейный тиран. Я смутно ее помню — меня водили к ней в гости, в ее жилище, пропахшее нафталином и заставленное тяжеловесной мебелью красного дерева, с бесчисленными салфеточками. Продолговатое, немного пухлое лицо и тонкие губы достались мне от предков отца.