— О-о-о, — картинно удивляется он, преувеличивая степень своего восхищения раза в три, — так ты настолько хорошо поешь! Тогда приглашаю на собеседование. Предлагаю пройти в мой кабинет, чтобы обсудить условия. А также я хочу услышать, как великолепно ты поешь.
Хочу двинуть ему по физиономии за откровенный флирт и зазывание в комнату для уединения, но тут совершенно случайно на глаза попадается знакомое полотно, и я от изумления забываю о своих желаниях.
— Это Фрида Кало? — Мой жадный взгляд ползет по репродукции, висящей подле стенда с алкогольными напитками, по центру стены, что находится за стойкой.
— Разбираешься в искусстве? — доносится сбоку, в тоне искренняя заинтересованность и легкие нотки недоверия, будто ему сложно в это поверить.
Плевать я хотела и на его сомнение, и на вопрос.
— Оригинал? — перевожу горящий взгляд на мужчину и вижу, как он не сводит с меня внимательных глаз, в них огонек проснулся: свет какой-то, живой и озорной.
— Да, — медленно кивает он и улыбается широко-широко.
— "Сломанная колонна"... быть этого не может... как? Откуда? Два года назад я своими глазами видела ее в музее Долорес Ольмедо. Как картина оказалась здесь? На стене твоего клуба?
С каждым моим словом он удивляется еще больше, глаза расширены, а вся его фигура подается вперед.
Инстинкт срабатывает молниеносно, я убираю руку со стола, и его ладонь встречается с поверхностью гранитной столешницы — оказывается там, где лежала моя кисть еще буквально секунду назад.
Если его и неприятно удивила моя реакция, то он предпочел не говорить об этом вслух.
— Да, это в самом деле Кало, и я приобрел ее год назад за баснословные деньги, когда был в Мехико.
— Шутишь? — Я прожигаю его холодным взглядом, и я предельно серьезна. — Ее нельзя купить.
— Можно, если знать рычаги давления и иметь при себе толстый кошелек.
Теперь с сомнением изучаю его я. Взрослое лицо, серьезное. И, кажется, не врет.
Я снова поворачиваюсь к картине.
— Невероятно, — шепчу себе под нос, но Илья слышит.
— Невероятно то, что ты ее знаешь. А не тот факт, что она висит у меня в клубе.
— Кстати, почему в клубе, а не дома под сигнализацией?
Он усмехается.
— Зачем? В моем доме ее почти никто не увидит. А тут видят все. Каждый сможет насладиться искусством. Зачем прятать? Пусть думают, что это хорошая копия и не имеет никакой ценности, вот и висит на самом видном месте, не привлекая злого внимания.
— Но я то знаю. — Мне не нравится его беспечность.
— А ты собираешься ее у меня выкрасть? — веселый лукавый взгляд блуждает по моему лицу, скользит вниз по голым плечам и вновь поднимается к глазам.
— Ты даже не знаешь моего имени, — резонно заявляю я, считая иронию в этом вопросе неуместной. — Как можно доверять той, кого видишь впервые в жизни, и рассказывать ей столь большой секрет? Ты дурак?
Илья смеется и, когда его смех прекращается, сообщает:
— Успокойся, я не дурак и не выставляю оригиналы там, где любой идиот может его стащить.
— Дай угадаю, он в кабинете? Оригинал.
Мужчина напрягается, сощуривает глаза.
— Значит, угадала, — вздыхаю с нескрываемым разочарованием. — Ты точно дурак, раз хранишь драгоценные произведения искусства в кабинете своего клуба. Отец моей подруги лишился таким образом двух своих картин, над которыми даже дышать боялся. Моне и Рубенс висели у него в рабочем кабинете на двадцатом этаже высотки. Даже в таких тяжелых условиях ворам удалось мастерство, именуемое кражей. Оба полотна вынесли из охраняемого здания, так и оставшись никем не замеченными. А тут всего-навсего какой-то клуб. Считай, проходной двор.
— Не беспокойся, картина в безопасности. Лучше скажи, тебе она нравится? — Илья переводит мое внимание на "Сломанную колонну", косит глаза на меня.
Пожимаю плечами.
— Она моя любимая.
Подождав пару секунд, он понимает, что продолжения так и не услышит.
— И всё? Я думал, ты скажешь о ней больше. Давай же, удиви меня. Что ты в ней видишь?
— А ты не хочешь для начала спросить мое имя?
— С точностью до девяносто девять и девять десятых процента ты не ответишь мне, поэтому нет. Так что? Что ты видишь?
И мы оба утыкаемся взглядами в работу Кало.
— Боль, — отзываюсь я через минуту хриплым голосом. — Она вся пропитана болью — она везде. Эта репродукция не похожа на остальные работы художницы, она куда мрачнее. В нем нет цветов, нет жизни. Пустой ландшафт и гвозди, много-много гвоздей, воткнутых в живую плоть. Холодный, жестокий металл, отравляющий жизнь. Фриде больно, и ей одиноко. Разбита как снаружи, так и внутри. Похожая атмосфера присутствует во многих ее картинах, но... эта тяжелее всех. Громче всех. Она так здесь уязвима, так одинока и будто бессильна. Но сила духа присутствует, как ни посмотри.