Я словно потеряла способность чувствовать. При этом было очень много деталей и подробностей, которые я все, целиком, мучительно помню, как запоминают какой-нибудь нелепый, непонятный сон. В обычной жизни подробности вытесняются эмоциями - и запоминаешь только то, что того стоит. Конечно, какие-то эмоции все-таки были. Иногда они возникали отсрочено и длились долго, но были не из разряда тех, которые насыщают. Вот так из всей свадьбы остался полдень, когда мы из Самары заехали (вчетвером, со свидетелями) вначале к моим родителям, категорически отказавшимся идти на свадьбу, и застали дома одного папу - больного и несчастного. Папе потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя, но он был молодец, он надел свой самый красивый синий костюм, сделал чаю.., а торт был чей - не помню, очень может быть, что папа его где-то отыскал. И так было хорошо, так тепло, так не хотелось уезжать куда-то, пусть даже на собственную свадьбу… Все два свадебные дня я ждала их с мамой, и вспоминала папин чай, а потом, когда на второй или третий день после свадьбы, еле дождавшись, пока народ разъедется, поехала к ним домой - дверь открыла мама и не пустила меня на порог. Еще я - эмоционально - помню конец мая, утро, много солнца, и я мою окна в своей комнатке в общаге мединститута, знаю, что скоро отсюда уезжать, но мою так, как никогда не мыла. За окном - тяжелая уже листва тополей, веселый перезвон трамваев, и мне не хочется думать, что нужно будет менять этот дом на другой. А из Прибалтики, великолепной Прибалтики, которую я все же помню всю, вместе с предшествующим ей Калининградом с огромным запущенным зоопарком и могилой Канта, с долгим белым ночным солнцем, бледно-зеленым Балтийским морем, Куршской косой, другими зоопарками, уже неправдоподобно, не по-русски, чистыми, чудными кафе, океанариумом в Литве и Латвийскими костелами, с моими частыми письмами к родителям, на которые не пришло ни одного отклика (мы все время ездили, но я надеялась, что они - вдруг - напишут на главпочту в Риге) - чувственно осталось только огромное желание выспаться где- нибудь в пограничной полосе у моря, на белом крупном песке в кусочках янтаря, возле зарослей пахучего иван-чая.
Из Прибалтики я вернулась со скарлатиной, перенесла ее с осложнениями (детскими болезнями нужно болеть вовремя), почти на ногах - потому что в Самаре с 1-го августа начиналась интернатура по психиатрии, которую я (с трудом, кстати) выбила - сама теперь не понимаю как - весной, уже после кори. На психиатрию вообще не было распределения. Так вот, были скарлатина, комната в общежитии мужа на 4 койки; соседи по комнате, студенты политехнического института, жили неизвестно где, пока мы не сняли себе квартиру; потом чужие квартиры, долги, еще одно общежитие, интернатура, непроходящие болезни - отит после скарлатины, бронхит с самого начала осени, неврологические симптомы - странно, что проявились они не после кори, а после скарлатины, первая беременность, обнаружившаяся в январе, грипп, больница, выкидыш в марте, предложение главного врача областной больницы, где мы проходили интернатуру, продлить ее еще на полгода; рывок, как на Кавказе или перед госэкзаменами, и - закончившаяся вовремя интернатура. Еще что-то было, встречи какие-то, люди, конференции, литературное общество, - то, что не кончалось по инерции. И все это время, сочетаясь с чувством нереальности, было ощущение времени, летящего, как поезд - и я была на этом поезде где-то очень неудобно, не в самом поезде, а между вагонами, и у меня почти все силы уходили на то, чтобы удержаться, не соскользнуть, и я все ждала остановки, чтобы зацепиться покрепче, и даже, может быть, вспомнить чего-нибудь - хотя бы то, как папа в день нашей свадьбы наливал нам чай и улыбался мне - но остановки не было. Муж, студент политехнического, работал по вечерам дворником, чтобы у нас было достаточно денег (большая часть моей зарплаты интерна уходила за квартиру) - но их не было достаточно: начиналась перестройка. Впрочем, это было самым малозначительным. Муж мой крепко любил меня, но даже его любовь я ощущала странно, как если бы он любил не меня, а кого-то другого. Примерно в тот год я прочитала стихи Геннадия Шпаликова, написанные им незадолго до самоубийства. Там было про улицу и про ночной выход к реке, и я не помню толком, сон он описывал или явь - заброшенный проезд, в котором вместо тупика открылись река и огромные звезды, праздничные и тихие. "Я днем искал похожий выход И не нашел его нигде". Я много думала о тех стихах, потому что в 20 лет пыталась покончить с собой - из-за гораздо меньших проблем и меньшей суеты. Мне, между прочим, нравилась интернатура, нравился больничный сад с огромными черными черемухами, посаженными в начале века - и иногда я думала о том, как было бы здорово жить просто на территории больницы, где-нибудь в ординаторской, не быть замужем, не тратить время на дорогу домой. Жить чем-то одним. Хуже всего было то, что я потеряла маленького. Зарождавшаяся во мне жизнь наполнила меня тишиной и женственностью, перед которыми все лишнее быстро и естественно потеряло смысл. Но когда этого не стало, я постаралась забыть об этом - чтобы жить дальше.
***
Летом закончилась интернатура и, вместо санатория, о котором настойчиво говорила невропатолог больницы, где я проходила интернатуру, опять был Грушинский, а сразу после него мы пошли в кругосветку на байдарках. Руководителем кругосветки была подруга моего детства, та, к которой я на 6-м курсе ездила в Москву. Теперь она вернулась из Москвы, окончив высшую профсоюзную школу, и возглавляла (какое-то время) Самарский турклуб. В кругосветке нас было 13 человек, гребли мы как сумасшедшие, потому что кто-то куда-то все время опаздывал (кто на поезд, кто на самолет), а кроме того, было слишком много воды - непрерывно шли дожди, штормило. Волгу раскачивало так, что мы, когда пошли каменистые берега, иногда не могли пристать к берегу до глубокой ночи - чтобы не порвать байдарки. Спали мы в воде, ели еду пополам с дождевой водой. Кончилось это в Переволоках, где, по древнему обычаю, нужно было перетащить лодки из Волги в Усу. В Переволоках была дача родителей моего мужа - собственно, не дача даже, а маленький сарайчик, времянка, построенная еще его покойным отцом: пространство не более 2,5 на 4 м, доски, обитые изнутри фанерой и обтянутые снаружи черной изоляционной лентой, которую применяют в газо- и нефтепроводах. Сверху конструкция, для прочности, была обита жестяными полосками. Там с трудом умещалось обычно четверо, но мы в этой дачке, вытащив из нее нехитрую мебель, поместились числом одиннадцать в первую ночь. (Потом нас стало меньше). Прожили мы на этой даче неделю, ожидая, когда кончится дождь и можно будет перевезти лодки. Дождь так и не кончился, и лодки просто переправили в Самару.
Я получила распределение в Тольятти, где, по выбору, могла работать психиатром или наркологом-психиатром, и мне полагались отпуск и подъемные, а муж с двумя близкими друзьями приехал на практику на тольяттинский ВАЗ. Волжский автомобильный завод в свое время давал моему мужу направление в институт и, понятно, ждал его возвращения. (Много позднее я узнала, что на ВАЗе давали мужу распределение - на выбор - в Москву и Питер, и долго не могли понять, зачем ему гнилая Самара). Каким образом на тольяттинскую практику попали друзья - я уже не помню, и, собственно, их было не двое, а больше, но двое были близкими. С этими двумя близкими друзьями мы поселились у свекрови, в частном доме, где когда-то была свадьба. Один из друзей был нашим свадебным свидетелем, а у другого мы первое время жили в комнате общежития в Самаре. Говоря вообще, ребятам дали нормальную комнату в ВАЗовском общежитии, а свекровь имела в частном доме всего лишь одну треть дома. Эта треть состояла из двух комнат, маленькой (где помещались мы с мужем) и большой (где, кроме гостей, обитали еще свекровь со своим знакомым и младший брат мужа, ушедший в то время к матери и от жены, и от любовницы - от всех проблем разом). Таким образом, жили мы вчетвером у свекрови, хотя и не совсем вчетвером, учитывая брата, маму и знакомого мамы.