Писатель В. Лидии в книге» Люди и встречи» вспоминает:
«Москва была темна, просторна и тревожна. Только недавно диктор возвестил: «Граждане, угроза воздушного нападения миновала». Мы стояли в темноте Охотного ряда, вглядываясь в невидимую улицу Горького.
— Когда снова откроются театры, надо будет начать с чего‑нибудь шумного, веселого, чтобы люди встряхнулись! У меня от этих синих лампочек начинается радикулит, — кивнул Михоэлс в сторону вестибюля гостиницы» Москва» и, взявшись рукой за поясницу и изображая что именно от синего света у него начинается радикулит, он простился со мной и заковылял в сторону гостиницы».
ЭВАКУАЦИЯ
В середине августа вышел указ вывезти из Москвы всех детей до пятнадцати лет. Папа принялся судорожно рыскать по карте, висевшей у нас с первого дня войны, в поисках безопасного места, стараясь припомнить хоть каких‑то знакомых, к которым нас можно было бы отправить. Наконец остановились на Свердловске — там жил дирижер Моргулян, работавший в двадцатые годы в нашем театре.
Надо было торопиться. Каждый день приходили из каких‑то комиссий проверять имеются ли еще дети в квартире. (У нас всегда что‑нибудь проверяли.)
Приказ касался, разумеется, только Нины, но я понимала, что папа не пустит ее без меня.
Накануне отъезда мы сидели внизу. Смеркалось. В небе висели аэростаты, похожие не то на рыб, не то на огромные варежки. Папа, держа наши руки в своих, тихо уговаривал нас, а заодно и себя, что для него спокойнее сознавать, что мы в безопасности, что как только представится возможность, он вызовет нас или приедет сам, клялся прекратить дежурства на крыше, обещал спускаться в бомбоубежище и так далее… Позже мы узнали, что все свои обещания он честно выполнил. Однако, в возможность обещанной им скорой встречи, он сам вряд ли верил, и был растерян и напуган предстоящим расставанием не меньше нас.
… И вот мы на вокзале. На путях стоит вагон — теплушка. Ефейка со своей женой уже погрузились, тут же еще один папин брат с двумя детьми.
Михоэлс, верный своему амплуа Старшего, отправлял в эвакуацию всех, кого любил.
Мы с Ниной мало что соображали. Помню только, как папа вдруг исчез и появился с пачкой папирос» Казбек», которую мне торжественно вручил. Очевидно, признавая за мной право» официально» курить, папа имел в виду поддержать во мне ощущение собственной взрослости и солидности, которое облегчило бы расставание.
И вот теплушка медленно трогается. Папа соскакивает на ходу. Мы расстаемся неизвестно на какой срок…
Когда мы увидимся? Что будет с ним? С нами без него?
МОСКВА ШЕСТНАДЦАТОГО ОКТЯБРЯ
Отец с Асей оставались в Москве до шестнадцатого октября.
Это были памятные дни, когда сжигались бумаги, и московские мостовые и тротуары были завалены обрывками намокших от дождя обгоревших документов. Население было охвачено паникой. Страх, томивший людей всю их сознательную жизнь, прорвался, наконец, с визгом и улюлюканьем, наружу и погнал их, заторопил, заставляя бросить все и бежать, бежать без оглядки. Охваченные страхом, они не ведали, что, уцелев от Гитлера, они не минуют участи, заготовленной им Великим Кормчим… Любопытно и весьма характерно для наших светлых времен, что та часть москвичей, которая сознательно оставалась в Москве ждать немцев, была в дальнейшем награждена медалями» За оборону Москвы», и в большинстве своем, от Сталина не пострадала.
Зато бежавших догнали. И наказали» по заслугам».
Но в эти дождливые осенние дни сорок первого года было ясно одно — немцы рядом и потирают руки, готовясь разгромить Москву и уничтожить евреев во главе с Михоэлсом.
В захваченных городах развешивались его портреты с надписью: «так выглядит еврей!«Немецкая радиостанция на какой‑то из оккупированных территорий уже объявила голосом Блюменталь — Тамарина, сына известной актрисы, бежавшего к немцам, что» недалек тот час, когда мы сотрем с лица земли кровавую собаку Михоэлса!»
До шестнадцатого октября театр формально продолжал работать. Актеры приходили, собирались у Михоэлса в кабинете и, главным образом, обсуждали военные сводки. Ася вспоминала, что даже готовилась какая‑то новая постановка. Я ничего об этом не знаю.
Но в середине октября сводки стали совсем тревожными. Немцы подступали к Москве. В театре, как и повсюду, царила полная неразбериха. Никто, в том числе и отец, ничего не понимал и не знал, как будут развиваться события.