Идея смерти настолько не вяжется с Михоэлсом, настолько немыслима и абсурдна, что в общем настроении скорее преобладает смятение и растерянность. Горе придет вместе с осознанием случившегося, а пока еще невозможно поверить. Невозможно поверить… Моя подруга Флора Литвинова возится с нашей крошечной дочкой. Впервые я не знаю, чем ее покормили, кто ее уложил спать. Кто‑то пытается нам что‑то сунуть поесть. У меня, к стати, надолго атрофировалось обоняние и я совершенно не чувствовала вкус еды.
Мысль беспрерывно гвоздит один и тот же вопрос — успел ли он понять, что умирает? И нестерпимо сознание его одиночества в последние минуты.
Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое.
Из Минска приходит первая весть. Портье гостиницы, где они остановились, рассказал, что двенадцатого января, часов в десять вечера, Михоэлса вызвали к телефону. Было плохо слышно и разговор происходил достаточно громко. Портье запомнил имя, которое отец несколько раз упомянул: не то Сергей, не то Сергеев. Судя по всему, его куда‑то вызывали. Закончив разговор, Михоэлс с Голубовым ушли из гостиницы. Спустя несколько часов они были убиты.
Кто мог быть этот Сергей? Сергеевых знакомых никто припомнить не мог. А Сергей? Был у нас знакомый — генерал Сергей Георгиевич Трофименко. Отец с Асей познакомились с ним во время войны в Ташкенте. После войны Трофименко был назначен начальником Белорусского военного округа и жил с семьей в Минске.
Стали звонить Трофименко. Его к телефону не позвали. Говорили с перепуганной взволнованной женой. Сквозь плач она пролепетала, что приедет шестнадцатого на похороны, но так и не приехала. Выяснить у нее так ничего и не удалось, хотя, по ее словам, папа у них в тот вечер и вообще за весь приезд ни разу не был, и Трофименко сам ему тоже не звонил.
Пятнадцатое января.
У нашего дома на Тверском бульваре выстроилась вереница машин. Нас сажают и везут на вокзал. На площади Белорусского вокзала противоестественная мертвая тишина. Движение перекрыто.
Наша машина медленно продвигается сквозь толпу. Выходим и идем на перрон. Десятки тысяч людей, собравшихся на площади, в глубоком, каком‑то неправдоподобном молчании ждут поезда с папиным телом. Какая ошеломляющая страшная тишина…
Подходит поезд. И вдруг сквозь тишину чей‑то пронзительный высокий голос:
— Гробы привезли!
Мы идем по перрону за двумя гробами, в одном из которых папа.
Его привозят в театр, но нас к нему почему‑то не пускают. «Вам придется немножко подождать». Ждать? Чего? Мы не догадываемся, да и не спрашиваем, Нас отвозят домой и мы ждем.
Сколько? Не знаю.
В комнате внизу тесно и тихо. Кто‑то шепотом произносит:
— Тысячи человек ждут, когда начнут пускать.
— Да, я когда проезжал, видел очередь от площади Маяковского через весь Тверской бульвар.
— Такой мороз, а люди не расходятся…
— А кто с ним поехал?
— Вовси, Зускин и Тышлер.
Тышлер так описывает эти дни: «А пятнадцатого января утром в морозный день мы встречали Михоэлса уже в гробу…
Больше вспоминать ничего не хочется. Добавлю только: я сопровождал его тело к профессору Збарскому, который положил последний грим на лицо Михоэлса, скрыв сильную ссадину на правом виске. Михоэлс лежал обнаженный, тело было чистым и неповрежденным».
Зускин, Вовси и Збарский, которые видели чистое неповрежденное тело Михоэлса после» автомобильной катастрофы», вскоре были арестованы.
Пятнадцатое января, пять часов вечера. В зимних сумерках, на крыше маленького дома напротив театра, старый еврей играет на скрипке Кол — Нидрэ.
Нас привезли в театр и одних провели в зал. Посреди зала стоял цинковый гроб. Отец лежал со сжатыми кулаками. Под правым глазом разлилась синева, Правая рука, в которой он обычно держал трость, сломана. Губы сжаты в горькой усмешке.
В ту же ночь Маркиш написал поэму, в которой впервые открыто назвал случившееся убийством:
Разбитое лицо колючий снег занес
От жадной тьмы укрыв бесчисленные шрамы
Но вытекли глаза двумя ручьями слез
В продавленной груди клокочет крик упрямый:
— О, Вечность! Я на твой поруганный порог Иду зарубленный, убитый, бездыханный. Следы злодейства я, как мой народ сберег, Чтоб ты узнала нас, вглядевшись в эти раны.