Окна мастерской Остроумовой-Лебедевой на Васильевском острове были обращены на крыши и церковь Светой Екатерины. За Малой Невой виднелись купола Князь-Владимирского собора, Петропавловка. Сколько этюдов и набросков сделала художница из окон своей мансарды…
Красоту Петербурга тогда уже использовали в коммерческих целях. Например, на крыше гостиницы «Европейской» был устроен ресторан с террасой.
Взгляд сверху — это не только новый ракурс. Это новое звучание города. Когда он виден далеко-далеко. Суетность, частности остаются внизу, и уже по-другому расставляются акценты. И столько простора и воздуха! Не долетают звуки транспорта, шум. Движение людей, трамваев, нити висящих фонарей — всё внизу. И почему-то гораздо заметнее разбросанные по улице крышки люков…
Как часто поэты в начале века селились или собирались в мансардах. Своеобразным культурным центром, поэтическим салоном стала знаменитая «Башня» Вячеслава Иванова на Таврической улице. Вернувшись из-за границы осенью 1905 года, поэт поселился с женой — писательницей Зиновьевой-Аннибал в квартире-мансарде № 24, на шестом этаже по главной лестнице дома № 35 на Таврической. В эти дни он писал в Москву: «Живем вдвоём с Лидией Дмитриевной наверху круглой башни над Таврическим садом с его лебединым озером. За парком, за Невой фантастический очерк всего Петербурга до крайних боров на горизонте. В сумеречный час, когда тебе пишу, ухают пушки, возвещая поднятие воды в Неве, и ветер с моря, крутя вихрем жёлтые листья парка, стонет и стучится в мою башню».
В «Башне» у Вячеслава Иванова по средам собирались артисты, поэты, художники, музыканты. Обменивались мнениями, читали стихи. Участники этих встреч вспоминали, что собрания начинались не раньше полуночи и были скорее не «средами», а «четвергами». В хорошую погоду под утро все выходили через окно мансарды на плоскую крышу, и здесь, «ближе к звёздам», продолжались беседы и чтение стихов. Корней Чуковский вспоминал, как на исходе белой ночи, забравшись на раму для телефонных проводов, Блок в очередной раз негромким ровным голосом прочёл «Незнакомку», и, как только он закончил, в Таврическом саду запели соловьи.
Надо сказать, что не только художников тянуло на крыши к свету, — дневной свет был необходим для молодого тогда искусства фотографии. И самые знаменитые фотоателье в Петербурге, такие как ателье Буллы или Наппельбаума, находились в больших мансардах под крышами.
Ателье Наппельбаума было еще и местом собраний поэтической студии «Звучащая раковина», которой в 20-е годы нашего века руководил Николай Гумилев. «Наппельбаумы жили на Невском, недалеко от угла Литейного, в квартире на шестом этаже, — вспоминал писатель Николай Чуковский. — Половину квартиры занимало огромное фотоателье со стеклянной крышей. Но собрания происходили не здесь, а в большой комнате, выходившей окнами на Невский, — из её окна была видна вся Троицкая улица из конца в конец».
Иногда студийцы собирались на длинном балконе, вытянутом вдоль Невского:
писала Ида Наппельбаум более чем через полвека от тех памятных встреч.
И ещё было горькое, памятное время, открывшее ленинградцам страшную, казалось бы, невозможную красоту города — война. На крышах дежурили горожане, чтобы гасить зажигательные бомбы. Оттуда, сверху, в зареве пожаров и взрывов, в свете шарящих прожекторов, открывалась захватывающая панорама Ленинграда. Это была потусторонняя, сатанинская красота.
Всё вернулось — белая ночь, золото куполов и шпилей, силуэты крыш. Они всё те же — нарядные крыши дворцов барокко, причудливые, великолепные крыши модерна, узнаваемые колосники Мариинского театра, крыша Консерватории, Новой Голландии, заводские крыши и трубы, водонапорные башни… И конечно, самые обычные двускатные крыши дворовых флигелей, корпусов больниц, институтов. Кое-где крыши в городе поросли травой. Иной раз ветер заносит на крышу семена деревьев. И глядишь, тянется над карнизом тонкий уродец — не то ясень, не то тополёк.
По крышам разгуливают коты, большие любители таких прогулок. У петербургского поэта Вадима Шефнера есть такие шутливые стихи:
По сравнению с европейскими городами, пространство крыш в Петербурге очень необжитое. На чердаках живут коты и голуби. В послевоенное время хозяйки сушили там белье. Теперь это не принято. Правда, с появлением бомжей чердаки стали их прибежищем, ночлежками, а то и местом преступлений. Поэтому чердаки стали запирать.
Но по-прежнему по крышам скучают поэты. И по-прежнему в мансардах работают художники. Они не перестали рисовать наш город сверху — каждое время вносит что-то своё. Заболев «высокой болезнью», на крышах и теперь могут оказаться влюблённые и мечтатели.
Есть такое выражение: «Быть выше». Как это ни странно, но на крышах начинаешь понимать его переносный смысл. Ах, как часто в жизни нам хочется подняться над мелочностью, над пересудами, суетой. Это не высокомерие, но, может быть, благородство, великодушие.
Таинственный мир крыш всегда будет привлекать, манить. А как иначе подсмотреть городские сны или новые сказки?
Дыханье города — сады
Сады Петербурга… Это совсем особое состояние городской души. Кажется, что парки, аллеи, скверы живут своей собственной, отдельной от города жизнью. Со своим ритмом и летоисчислением. И может быть, взгляд на город из его садов, сквозь стволы старых и молодых деревьев, позволяет увидеть нечто сокровенное, вечное… Здесь словно замедляется течение времени. И значит, нет ничего проще почувствовать себя в прошлом?
Вот они, дорожки Летнего сада, всё ещё сохранившие свою начальную планировку. Он очень красив, этот «первый наш сад», особенно осенью, в редкие светлые дни, когда печаль сквозит в ясном небе сквозь кроны высоких деревьев, и та же печаль в улыбках статуй… И может показаться, что это сама осень, гуляя по саду, заставляет его грустить. Но не странно ли, что эта печаль таится в саду и весной, и летом?.. Может быть, здесь что-то другое, о чем нелегко говорить применительно к саду. Старость. Но ведь жизнь сада сродни человеческой, только слишком растянута во времени. Он очень стар, этот сад. И только одно его имя — Летний, давно утратившее свой сезонный смысл, будит совсем другие, такие давние воспоминания…