Это же ничего себе! Что они здесь делают? Почему не дома?
Не понимая, что происходит, я почувствовала главное — Грим так сильно бил эмоциями, что походил на сильного зверя, который попал в капкан. Было что-то мечущееся, бешеное, бессильное из-за невозможности вырваться из ловушки, и мучительное от жгучей боли. А Аурум — со своим мягким и успокаивающим голосом пытался его присмирить, чтобы подойти и помочь. От старика я чувств не улавливала, но тон голоса говорил сам за себя.
Я уложила тело Пана к одному из деревьев, и очень осторожно пошла на голоса, стараясь наступать на камни, а не в снеженый налет — чтобы не захрустеть. Подслушать хотелось — ужас как! И я догадалась, что так далеко они забрались из-за риска быть услышанными — я же вроде как у себя в комнате отдыхаю…
— Я знаю, что такое служение, Грим, я больше, чем ты провел в аскезе и понимаю, о чем говорю. Ты так умрешь! На тебя даже мне смотреть страшно, а я тебя двадцать лет знаю… Ты выглядишь человеком, но по сути им и не стал — ты остался рабом!
— Аурум…
Опять раскат, а я замерла и затанцевала на цыпочках от ощущения ледяного предупреждения — задел его неосторожным или, наоборот, нарочным словом. Старик не внял, а уверенно, уже с суровой ноткой повторил:
— Рабом. У самого себя… Поговори с ней.
Какая-то заминка, а в ответ одна неспокойная тишина.
— Грим, ты превращаешься в кого-то, кого я совсем не знаю… не поговоришь ты, поговорю я…
— Не смей!
— Ты малодушен и труслив! Ты сам делаешь из себя монстра и не принимаешь очевидного — ведь ты был мальчишкой!
— Аурум! — Он крикнул так резко и громко, что меня отшатнуло на полшага: от звука, от боли и злости, какую он вложил в этот выкрик. Грим весь ощетинился ледяными импульсами, выговаривая выстраданный урок: — Истинное зло начинается там, где человек находит себе оправдание! И да, мне — страшно! Тио исчезнет. Она — святыня, греза, сон, который быстро растает, едва коснется реальности.
— Ты говоришь так, словно не понимаешь, насколько эта девочка настоящая. В ней столько…
— Знаю… Я захлебываюсь от ощущения ее жизни! Ее дух меня восхищает, а воплощение притягивает. Мне страшно, Аурум, что Тио испугается, если узнает кем я был… и отвернется от того, кем я стал.
Голос Грима становился все тише и бессильнее, его сухой и внутренний рокот я уже едва различила. Аурум тоже выждал несколько секунд и, хмыкнув, сказал:
— Тио? Испугается? Она не шарахается даже от твоего длинного носа…
— Я жду понимания, а не насмешки.
— Прости. И все же прислушайся: не замыкайся, не умертвляй сам себя. Алтарь великого долга уже напитался твоей жертвой. А Тио, возможно, проявилась не раньше и не позже, чтобы спасти от ошибки, от превращения обратно, пусть не буквально, но в бескровную куклу. Поговори с ней…
Разумно — и удачно. Я выждала всего чуть-чуть, и приняла решение, что здесь и сейчас самое время. Высунулась из-за грабового ствола, за которым пряталась, различила их силуэты и достаточно громко произнесла:
— А совет-то хороший.
Эффект — одно удовольствие! Аурум подскочил на месте:
— Всевышний… Как…
А Грим — погас. Вся его эмоциональная отдача разом исчезла, словно он умер, и даже пар от дыхания стал незаметен. Тень от себя самого, а не человек.
— Вот ирония, да? Вы тут прячетесь от меня, а я с шести вечера уже по своим делам бегаю и не дома. Сюрприз. — Я выдохнула с улыбкой. И попросила: — Аурум… мой пес умер, я нашла его и притащила сюда. Помогите сегодня или завтра похоронить беднягу где-нибудь в парке, в подходящем месте. Он там, у дерева, в покрывале…
Махнула рукой за спину. Аурум не сразу, но кивнул:
— Да, конечно… обязательно. Я… дома вас к ужину…
Не договорил «жду» и торопливо зашагал по моим следам назад, оставив нас одних.
— Отомри, пожалуйста. Вечно молчать все равно не будешь, ты приперт к стенке всем, что уже успел сказать. Да, подслушала. Да, не стыдно.
С ума сойти, как же по-разному я воспринимала его в первый день встречи и сейчас. Тогда Грим был олицетворением силы, мистичности, клыкастым и хищным — с глазами, как черные угли. А теперь… он все тот же дракон, но раненый и ослабший, потерявший все свои щиты и шкуры, обнажившись до золотого сердца. Тогда было восхищение, сейчас сострадание, и моей влюбленности это ни разу не пошатнуло.