Не нужно ему то, о чем он говорил… он, как и многие, хотел лишь стать властителем мира. Но он, как и сын Титула, питал свой ум иллюзией. Ему казалось, что он один знает тайну пробуждения, что он один совершил это открытие. И этот глупец ошибался.
— Милая моя Тактио, — обращался я к тишине, — почему ты так добра? Прогони его, усомнись в его словах! Не жертвуй собой ради подлого сердца!
Многие в эту ночь в Черном Замке были объяты страхом… и больше всего дрожала моя душа за доверчивость моей госпожи и за коварность ее друга. Колдунья боялась за него. Он боялся, что хитрость его не удастся.
Черная тень промелькнула по площади, я обернулся, почувствовав всей своей сущностью вспышку нового страха, и зла. И тишина, с которой я только что говорил, потяжелела вдруг, готовясь разродиться преступлением под покровом ночи. К кому шла беда? В какую сторону? Колдунья уже возвращалась, она уже покинула подземелье, и время, коварные минуты могли столкнуть ее и убийцу в одном пространстве.
— Нет, нет, нет…
Черная злая тень была быстра. Она проникла в Палаты Странника, в покои Аурума. Тимор! Он ударил посланника Ордена ножом, не раз и не два, — по лежащей спящей фигуре, куда попало!
Как сам Аурум подслушал разговор Титула и сына, так и брат услышал шепот Аурума на лестнице. Он испугался, что тот теперь знает обо всем. И этот страх так пожрал его сердце, что легче было лишить гостя жизни, чем дать ему уйти из Замка. Тимор пил и выжидал. А едва в покоях погасла лампада, как он придал себе решимости последней чаркой вина и взялся за нож.
Теперь он бежал. Душа моя трепетала от того, что сейчас он мог пересечься с Тактио, и тогда бы он убил и ее! Но мгновение их разделило. Когда девушка выбралась на площадь, убийца уже скрылся в своей Башне. Она торопилась, но слуха вдруг коснулся слабый стон из открытого окна Палат странника, луна вдруг коснулась распахнутых ставен и ветер дунул в ту сторону, указывая девушке, и Колдунья, остановившись, обернулась на зов беды.
Аурум умирал… его покидала жизнь вместе с кровью. Тело, до последних минут не ощущавшее жизни как таковой, вспыхнуло вдруг ярким инстинктом. Он ощутил эту жизнь сейчас, умирая. Его пронзила боль, его пронзила жажда невозможного вдоха! В одно мгновение он ощутил тоску по солнечным лучам, по прохладному ветру, по вкусу родниковой воды и запаху свежего хлеба! Жизни! Жизни он жаждал! Пенилась кровь, остывая на плитах покоев, пропитывая его одежду и простыни. Жизни!
И вдруг в Аурума ударила молния! Каждая частичка встрепенулась и засветилась, он судорожно вздохнул, словно младенец при первом крике, и едва действительно не закричал. Ему казалось, что тело его без кожи, воспринимает каждую искру мира, но не болезненно, а блаженно, как ласкающие потоки воды.
Он очнулся и почувствовал, что лежит в объятиях девушки. Тактио крепко обнимала его, испачкавшись в крови, прилипнув одеждой и волосами.
— Колдунья… — прошептал он.
Она отстранилась.
— Только не выдавайте меня, умоляю! Титул посадит на цепь и лишит свободы, если узнает! Как же я счастлива, что успела спаси вас, Служитель. Я бы дала вам сонного зелья, если бы только у меня была хоть миг и фляжка на поясе, но… кто же хотел убить вас?! Кто это сделал?
— Я не знаю.
— Вы будете милосердны ко мне? Вы не расскажете никому?
— Никогда, — он взял ее руку и поцеловал пальцы, — даже если меня будут пытать, я никогда не выдам твоей тайны!
— Не надо, — Тактио робко отняла ладонь, — я не достойна такого. Это Служителям целуют руки, за их молитвы и благочестие. А я из колдовского рода, это… нельзя так.
— Я жив.
— Пусть же никто не догадается, что вы умирали. Нужно здесь все убрать, сменить постель и одежду. Кто же в Замке совершил такое?
— А вот завтра по глазам и узнаю. Убийца уверен, что совершил свое черное дело наверняка, и не сможет удержать лица, когда увидит меня невредимым. Иди к себе, Тактио, я справлюсь. Не оставайся здесь.
— Спасибо, Служитель.
— Милая девочка, и это ты еще меня благодаришь? Я обязан тебе, и никогда не смогу расплатиться!
— Не говорите так. Исцеление не требует платы, а я лишь проводник.
Она ушла. А ему хотелось кричать и ликовать от радости жизни.
Тактио лихорадило, — ее не согревал ни огонь в очаге, ни горячая вода, в которой она смывала засохшую кровь. Никогда прежде ей не приходилось сталкиваться со столь стремительной смертью. Девушка впервые чувствовала, как она перетягивает жизнь на свою сторону, как непросто это дается. Он был на волосок, она успела ровно на один последний миг.