– Теперь тебе предстоит один официальный визит, – мой собеседник перешел на деловитый тон. – Тебя ждет Сфинкс. Она уже давно стережет твое оружие.
– Именно «она»? – уточнил я. – А разве Сфинкс женского пола?
– Ну да, а какого же еще? – Аллах немного помолчал и добавил: – Вообще-то сумасшедшая кошка совершенно помешалась на своей любимой игре в загадки, но это не беда. Может быть, она тебя убьет – что с того? Ну, останется у тебя шестьсот шестьдесят пять жизней вместо шестисот шестидесяти шести, тоже мне, проблема…
– Но я не люблю, когда меня убивают, – возразил я.
– Но у тебя еще никогда не было такого количества жизней в запасе. Кроме того, вполне может случиться так, что ты отгадаешь ее загадку: время от времени они бывают такими простыми – даже не верится! Одним словом, ты как-нибудь выкрутишься.
– А что потом? – с замирающим сердцем спросил я.
– Потом – по обстоятельствам. Скорее всего, тебе придется отправиться в Медину, чтобы призвать Мухаммеда, наступив на его могилу. Словом, увидишь. Только сделав первый шаг, можно приступить к следующему… Ладно, все улажено, так что теперь я, пожалуй, могу попрощаться.
– Попрощаться? – удивился я. – Но вы собирались как-то передать мне свое могущество. И еще некую загадочную «связку ключей» от человеческих сердец…
– Они и без того принадлежат тебе, – улыбнулся Аллах. – Просто до сих пор у тебя не хватало пороху переворошить свои кладовые. Ты бы здорово удивился, если бы узнал, на что может наткнуться человек, принимаясь за ревизию собственного имущества!
– А шестьсот шестьдесят шесть жизней? – недоверчиво спросил я. – Сомневаюсь, что они всегда были при мне: я всегда очень остро ощущал собственную смертность. Даже слишком остро!
– Твои шестьсот шестьдесят шесть жизней? Да, действительно, чуть не забыл! – согласился Аллах. Взял со стола пепельницу, внимательно уставился на темно-синие шестерки на ее дне, а потом неожиданно сильным, молниеносным движением запустил пепельницу точнехонько в мою голову.
Последнее, что я запомнил, – его неестественно красивое бледное лицо, перекосившееся в бесшабашно-веселой, но вполне зловещей ухмылке…
Я открыл глаза и огляделся. Под ногами искрился светлый песок, над головой расторопные распорядители текущего шоу уже натянули небесный тент цвета индиго. Как и джинсовая ткань, небесная синева изрядно поблекла под лучами южногосолнца, выцвела до невнятной, но вполне обаятельной голубизны.
Наверное, было жарко, но в моем теле произошли какие-то удивительные изменения: о жаре я знал только теоретически, органы чувств равнодушно молчали. Я посмотрел на ослепительно-белый шар, застывший в зените, и обнаружил, что солнечный свет больше не заставляет меня щуриться: я мог бы часами смотреть на пылающее светило, если бы мне вдруг почему-то показалось, что это необходимо.
Я произвел беглый осмотр собственного тела, дабы выяснить, как обстоят мои дела. Дела обстояли довольно странно. Со мною что-то было не так. Вернее, со мной все было не так, и мне это, надо сказать, нравилось, по крайней мере, пока.
Я сидел на теплом камне, словно специально созданном заботливой природой в полном соответствии со всеми тайными пожеланиями моей задницы. Ни одно из многочисленных мягких кресел, с которыми мне доводилось иметь дело на протяжении своей жизни, изобилующей короткими, но нежными встречами с удобной мебелью, не шло ни в какое сравнение с этим изумительным камнем.
Потом я с удивлением обнаружил, что мои плечи укутаныярко-зеленым плащом. Знакомый, черт побери, оттенок! Неужели парень, назвавшийся Аллахом, любезно одолжил мне свое барахлишко?
Понемногу, словно бы разгадывая кроссворд, я вспомнил наш бредовый диалог, его диковинное предложение, мои вялые попытки отвертеться от собственной судьбы и драматический финал собеседования: круглую белую пепельницу, стремительно летящую по направлению к моей горемычной роже.
Воспоминания не вызвали у меня никаких эмоций, только ленивую, равнодушную мысль о том, что, теоретически говоря, мне свойственно испытывать разного рода эмоции. Я, помнится, подумал, что мне, пожалуй, следовало бы испугаться, потом – рассердиться и наконец вспомнить о своей прежней восхитительной жизни, осознать, что она закончилась – скорее всего, безвозвратно! – и взвыть от боли и отчаяния.
Я немного подождал и понял, что представления не будет: ни страха, ни гнева, ни тем более отчаяния. Бедняги Макса, все еще способного испытывать все эти неземные переживания, больше не было. А если он и имелся в наличии, то тихонько сидел в самом темном уголке моего сознания и молчал в тряпочку. Впрочем, оно и к лучшему.
– Все уже случилось, – равнодушно сказал я сам себе. – Ты уже ввязался в эту заварушку, так что ничего не попишешь. Бедняга мексиканец – боюсь, я так и не успел заплатить по счету! Сомневаюсь, что герр Аллах потрудился исправить положение: боги – это же самый безответственный народ…
Потом я замолчал, поскольку обнаружил, что мне больше не требуется говорить с собой вслух, чтобы успокоиться: я и без того был спокоен, как удав, переевший крольчатины. Несколько минут – или дней? – я просто любовался сияющими песчинками под ногами, а потом обратил внимание на свои руки, аккуратно сложенные на коленях. Они показались мне чужими, но я никак не мог сообразить: в чем, собственно, разница. Поднес их к лицу – удивительно, но это пустяковое движение стоило мне совершенно титанических усилий! Некоторое время я зачарованно рассматривал собственные верхние конечности, а потом наконец понял, в чем дело, и криво ухмыльнулся: на моих ладонях больше не было никаких линий. Вообще ни единой черточки.
– Допрыгался, поздравляю! – насмешливо сказал я себе. – Ну и куда ты подевал свою линию Жизни? Я уже не говорю о линиях Головы, Сердца и Печени заодно. Твоя мама была бы очень недовольна: она так старалась, рожала твое тело, а ты за ним совсем не следишь! Как еще голова на месте…
От внимательного изучения собственных рук меня отвлек слабый порыв ветра, нежно погладивший волосы на моей макушке. Можно было подумать, что над моей головой пролетела небольшая птица. Я поднял глаза и обнаружил, что никакая это не птица. Надо мной кружил крошечный самолетик. Кажется, это была искусно сделанная модель двухместного аэроплана времен Первой мировой войны. Я успел разглядеть надпись на борту: голубую букву «А» и цифру «6», рисунок на хвосте – смешного черного кота с желтым бантом на шее и большие сине-бело-красные круги на серебристых крыльях. Эти опознавательные знаки свидетельствовали, что прототип этой очаровательной игрушки в свое время мужественно сражался за честь британской короны.
Рот мой изумленно распахнулся: я был готов к чему угодно, но только не к встрече с игрушечным самолетиком в самом сердце какой-то дурацкой пустыни – я ведь даже не знал, какой точке на карте мира соответствует это место и есть ли она вообще, эта самая точка, хотя бы на одной карте? Впрочем, природа в конце концов взяла свое, и я неудержимо расхохотался вслед очаровательному недоразумению, стремительно улетающему прочь.
Афина лихо посадила свой аэроплан на крошечной посадочной площадке на плоской вершине столовой горы. Такие горы встречаются только в Эфиопии; местные жители называли их «амбами» – в те благословенные времена, когда здесь еще были какие-то «местные жители».
С некоторых пор Олимпийцы вбили в свои неразумные головы, что на земле нет иных мест, пригодных для жизни. К тому времени, когда я решил присоединиться к их безумной компании, они успели прочно обосноваться на амбах, каждый на своей, в узком кругу домочадцев – рядом с некоторыми Олимпийцами отираются смертные, к которым они, как мне показалось, привязаны куда больше, чем друг к другу.
Впрочем, у Афины нет никаких домочадцев: она любит говорить, что не нуждается в компании прихлебателей. Порой мне кажется, что она и общество равных себе едва терпит – что ж, могу ее понять.