Трусаков сарай стоял в отдалении, у самого болота. Мы заняли позицию за Матюшиным сараем. И теперь Трусику никак не пройти: Легкий с Матвеем его здорово проберут камнями.
Ждали недолго. Скоро ворота сарая скрипнули, и оттуда вышел Ванька Трусик с лукошком, набитым сеном.
Только он показался, как два камня просвистали у самой его головы и хлопнулись в стену сарая. Ванька Трусик поспешно юркнул обратно в сарай. Оттуда, сквозь щели, он увидел, в чем дело, и закричал на Легкого с Матвеечкой:
— Гады, дураки, перестаньте камнями швыряться! Ежели вы в голову мне попадете, то убить можете, вас тогда за это в тюрьму!
— Ты — Трусик, за тебя и ответа не будет никакого! — кричит ему Легкий в ответ.
— А вот тогда увидите!
— Увидим, выходи!
Трусик храбро вышел из сарая, но камни снова засвистали над его головой, один даже угодил в лукошко с сеном.
Трусик опять скрылся в сарае и затих там. И тут он сообразил, что дело затевается нешуточное, без помощи отца ему не пробиться ко двору, а значит, и не накормить вовремя коня. И он закричал:
— Ба-а-ать!
Он только раз и крикнул, но этого было вполне достаточно: старый Трусак услыхал — он, оказывается, был дома.
— Не бойся, не бойся, бати его дома нету, — успокаивает Матвеечка Легкого. — Это он нарочно так кричит, чтобы мы испугались и убежали.
— Я и не боюсь, — отвечает Легкий.
Зато я боюсь. У меня все еще зудит спина от крапивы, и я не хочу пробовать хворостины старого Трусака. Да и нехорошо швыряться камнями в человека, когда тот никого не задевает. Правда, Ванька Трусик и сам забияка, но сейчас-то не он, а к нему пристают. К тому же Ванька один, а нас трое. И, наконец, что за беда, если Трусик назвал Матвеечку губошлепым? Губы у него и на самом деле большие…
— Легкий, идем, довольно, — зову я Васю.
Но Легкий вошел в азарт:
— Подожди, вот еще немножко пошвыряемся, тогда уж и пойдем.
— А камней больше нету, кольев тоже… Я пойду.
— Подожди, вместе пойдем…
— Нет, я сейчас пойду.
— Ну, иди, иди! — сердито кричит на меня Легкий.
И я тихонечко подаюсь к Изарковому двору проулком.
И только я взошел на их крыльцо, только уселся на лавочке, как вижу — несется что есть духу от своего двора Трусак, да еще с хворостиной в руках! Трусак бежал как-то по-особому, неслышно, словно кот. И только хворостина у него в руке от быстрого бега посвистывала.
«Ну, сейчас будет дело! Он их этой хворостиной запорет до смерти», — думаю я, а сам не знаю, что и делать, как помочь товарищам. Ведь, если я свистну им, Трусак сразу догадается, что и я с ними в одной компании, и начнет пороть меня.
— Дядя Ефим, я не швырялся, — говорю я Трусаку.
— Знаю, видел, кто швыряется!.. А ты мальчик хороший… Ах, дьяволы! — ругается на ходу Трусак.
Но он побежал не проулком, которым шел я и которым, как мне казалось, должны были пойти ребята, а дорогой, меж Изарковым и Харитоновым сараями.
«Спасены! — думаю я. — Они разминутся, и Трусак их не увидит…»
Но Легкий с Матвеечкой почему-то тоже пошли дорогой, а не проулком. Они идут тихо, не чуя над собой беды, а им навстречу Трусак несется быстро, бесшумно, словно тигр какой.
Легкий и Матвеечка только тогда очнулись и заметили Трусака, когда его хворостина засвистела над ними. Вмиг, точно по команде, взглянули они перед собой и кинулись бежать назад — только пятки засверкали.
Но и Трусак не отставал. Будто ураган несся он за ними, махал хворостиной и рычал, как медведь:
— А-а-а, собачьи дети! Я вам сейчас покажу, как камнями шибать! Я вам покажу!..
С замирающим сердцем смотрю я, как Трусак поливает и поливает своей страшной хворостиной то одного, то другого.
Чем бы это кончилось, не знаю, если бы Легкий, а за ним и Матвеечка не догадались свернуть с дороги и прыгнуть прямо в трясину, в топь. С ходу, сгоряча они легко побежали и по трясине. Легкий впереди, Матвеечка за ним.
Трусак тоже сиганул за ними, но тут же загряз в трясине и упал. Насилу выкарабкался. А потом пошел к речке обмываться, ворча и протирая тыльной стороной руки свой единственный глаз.
Легкий же с Матвеечкой знай улепетывают.
Остановились они, только пробежав без остановки с полкилометра. Но и тут им не верилось, что Трусак оставил их в покое. И, чтобы не быть застигнутыми снова врасплох, они легли отдыхать головами в разные стороны: Легкий смотрел ни улицу, Матвей — в болото.
Когда Трусак, смыв с себя грязь, прошел домой и скрылся в своей хате, я, боязливо оглядываясь, побрел к ребятам.
Легкий лежал красный как вареный рак. Он почему-то всегда краснеет, когда с ним случается неприятная оказия, и смущенно улыбается. Улыбался он и сейчас. Матвеечка тоже был красен, но не усмехался, — видимо, ему лише попало.
— Что, успокоился он, этот идол косой? — спрашивает меня Легкий, когда я подошел к ним.
— Успокоился, — говорю я.
— А где он сейчас?
— Пошел домой… А он вас все же здорово порол хворостиной, — говорю я ребятам и смеюсь, вспоминая, как они улепетывали от Трусака.
— Да он меня ни разу и не достал, — уверяет меня Легкий. — Его хворостина только джикала, посвистывала над моей головой, а до меня не доставала.
— А меня он только один разок по пятке царапнул. Так, слегка, я почти и не почувствовал, — говорит Матвеечка.
— А ну-ка, покажи нам пятку свою, по которой он тебя «слегка царапнул», — говорит Легкий.
Матвеечка показал. Пятка вздулась, покраснела и посинела.
— Да, ничего себе «слегка»! — покачал головой Легкий. — Недельки две похромаешь.
— Нет, и ннсколечко-то я хромать не буду, — уверяет Матвеечка.
— А вот ужотко увидишь!
— И ты увидишь. Тебя он тоже стеганул.
— Меня-то… нигде, а у тебя вон какая шишка вздулась!
Матвеечка замолчал. В самом деле, что спорить, раз у Легкого нигде следов от Трусаковой хворостины не видать, а он сдуру сам свою пятку нам показал? Теперь уж помалкивай.
— А где остальные ребята? — спрашивает меня Легкий.
— Не знаю. Наверно, дома.
— Иди к ним, возьмите кузовки, и айда по малину! Нечего канителиться, скоро обед, а мы все еще дома. А я пока тут полежу, отдохну, больно умаялся сегодня, никак отдышаться не могу, — наказывает мне Легкий.
Я быстро собрал ребят, мы захватили кузовки и направились к Григорушкину сараю.
— Ну, пошли! — командует Легкий.
— Я, пожалуй, за малиной с вами не пойду, — говорит вдруг Матвеечка.
— Что так? — притворно удивляется Легкий.
— Да так… Что-то не хочется.
— Дело хозяйское, смотри сам. А мы пошли.
И мы двинулись к околице.
А Матвеечка поплелся, прихрамывая, к своему двору.
— А здорово Трусак стеганул его — вишь как хромает, — замечает Легкий. — Я говорил ему, что недельки две теперь похромает, так оно и будет…
— А когда он его стегал? За что? — спрашивают ребята.
— Сегодня. Он с Трусиком дрался, — поясняет им Легкий.
А о себе — ни слова. Ну, и я молчок, не выдаю его.
Мы вышли за околицу. Сначала наша дорога шла полем. Я еще никогда здесь не ходил. По обе стороны дорога стеной стояла рожь, в ней синели головки васильков и звенели перепелки. Васильки словно высматривают нас, словно хотят узнать, куда мы идем.
«Пить-полоть! Пить-полоть!» — кричат во ржи перепелки.
Так и кажется, что они сидят возле самой дороги: мы слышим не только «пить-полоть», а и приглушенное: «Ва! Ва! Ва! Ва!»
Думается, зайди мы все кругом, обязательно поймали бы невидимую певунью. Но мы знаем, что по ржи ходить нельзя, и шагаем дальше.
И впереди нас, конечно, Легкий. Он уже забыл о том, что недавно удирал от Трусака, идет веселый, смеется и рассказывает смешные истории.
Высоко над нами заливаются серебристо жаворонки, парят ястреба.
А у самой дороги ковром стелется подорожник, белеют ромашки.
Рожь вся вызрела. Она всегда в одно время с малиной созревает, это я давно знаю.