В другой раз Доля навинтил на палец тюбик и ходил весь день, спрятав руку за спину. Свой палец он показал только нам, детям, велел не говорить родителям и сказал, что теперь умрет. Только к вечеру мама заметила и сняла тюбик — но, увы, вместе с кожей.
От тяжелой работы, сырости полуподвала да еще от переживаний за наши шалости и вечного страха, что нас, евреев, выгонят из Харькова, мама стала все больше болеть и кашлять. Мы, дети, все это видели, но не понимали, насколько это серьезно.
В 15-м году папа решил отвезти нас на лето в деревню — там жизнь была спокойней, здоровее и дешевле. Деревня называлась Раковка. Прозрачная речка, лес с ягодами, поля — после города это был настоящий рай для детей. Комнату нам сдал священник. Никакого антисемитизма в деревне я не почувствовала: мама ладила и с крестьянами, и с поповной, и мы дружили с ребятами. Крестьяне очень дешево продавали городским дачникам овощи и раков.
Сеня как-то объелся раками, и ему потребовалось касторка, а мама касторку из дома не захватила. Какая-то старуха принесла нам касторку — наполовину с мухами, так что мы прозвали ее мухобойкой. Сеня долго сопротивлялся, не хотел ее пить, и маме пришлось на него прикрикнуть.
Весь день мама занималась по хозяйству, а мы играли с деревенскими детьми. Вечером, закончив дневные хлопоты, мама зажигала нашу керосиновую лампу (в деревенских домах были только свечи), к нам приходили деревенские ребята, наши товарищи по играм, и мама читала нам стихи и рассказы из детского журнала «Светлячок».
Доля, как обычно, вовлекал нас в необыкновенные приключения. Деревенские мальчишки ужасно боялись кладбища — ни за что не соглашались заходить туда вечером и с большой опаской ходили на кладбище днем. Однажды Доля подговорил Сеню, они ночью тайком вместе улизнули из дома и поползли в склеп, где был захоронен барин этой деревни. Назад они прибежали, еле дыша от ужаса, и уверяли, что видели привидение.
Еду мы готовили на примусе, который стоял высоко на табурете. Меня очень занимал процесс подкачки примуса, и как-то, когда мы кипятили чайник, а мама на пять минут вышла во двор, Доля сказал, что сейчас покажет мне, как качать примус. Он полез на табурет — и перевернул на себя примус вместе с закипающим чайником. Сама я узнала, что такое ожог, позже и теперь понимаю, что боль была нестерпимая. В деревне лечить было нечем, и мама повезла Долю на телеге в Харьков — в больницу. Лечение ожогов в те годы было зверским: накладывалась повязка с мазью, а на следующий день ее снимали, причиняя страшную боль, чтобы тут же наложить новую. На плече и руке у Доли на всю жизнь остались грубые рубцы.
Шурочка родилась в 1916 году 26 июля, четыре года спустя после моего рождения. Лет через шестьдесят папа как-то сказал, что такого большого перерыва между его дочерьми не было. Может быть, я родилась позже, а может, Шурочка раньше, ну а может, папа что-то перепутал… Войны, революции, переезды — что уж удивляться, что терялись метрики.
Рождение Шурочки я не запомнила. Мы — Сеня, Доля и я — остались в деревне под чьим-то присмотром, а мама уехала в Харьков рожать. Еврейское имя Шуры — Стерне-Фрейде, но это, по-видимому, придумали только для бабушки. Осталось это имя где-то в старых записях, а скорее всего, звездное и радостное, оно вознеслось к небу пеплом вместе с тысячью других записей во время очередного погрома или войны.
К тому времени папины родители — Залман и Ханна — переехали из Яновичей на станцию Лозовая, возле Харькова, — поближе к сыну. Там было людно — и дедушка стал работать возчиком. Мама болела, ей было трудно справляться с четырьмя детьми, поэтому бабушка с дедушкой взяли Шурочку к себе. Мне запомнилось, как мы с папой ездили их навещать. Шурочку мы застали сидящей в доме на маленькой скамеечке перед голландкой. В одной руке она держала ломоть белого хлеба, а в другой — черного, и так и ела по очереди — вкусно. Кареглазая, хорошенькая, здоровенькая младшенькая девочка — наша любимица.
Обратно шли долго, я устала, папа нес меня на руках. Был конец лета, жарко, хотелось пить и есть. По дороге зашли в какую-то деревню. Папа попросил хозяйку хаты что-нибудь попить или поесть. «Хлебушка нет, — сказала она, — война. А молока дам». Вынесла из подпола крынку молока и налила в кружку. Вкус этого молока я помню до нынешнего дня: холодное, ароматное, густое, сытное. Наверное, только в раннем детстве бывает такая сытная еда. Не однажды простые деревенские бабы и мужики помогали нам в трудные минуты жизни.