Праздник удался на славу, настоящие Дионисии, ну и вдобавок безумная идея топтать виноград. Очень долго никто не отваживался влезть в кадку, пока поздним вечером не пришла Ты, тут все и началось. Потом мы оказались по уши заляпаны винным суслом, с раздавленными ягодами в волосах, на одежде, в туфлях. До меня было ближе, лишь две улицы пройти, вот мы и побежали ко мне, чтобы переодеться, холодной ноябрьской ночью, босиком по ледяному асфальту, две подружки, пока только две закадычные подружки. Сколько мы тогда были знакомы? Месяца два, не больше. Но шатались повсюду вместе…
Помню, как вошли в квартиру, потом в ванную, согрелись и нас разморило. Я не знала, что со мной происходит. Ты знала, у тебя это было не в первый раз. Ты понимала. Направляла меня легко, деликатно, не торопила, ждала, пока я сама в себе это обнаружу. Помню, как я вынимала из Твоих волос шкурки и виноградные косточки, а Ты сидела, закрыв глаза, не шевелясь. Я ощутила Твое дыхание на щеках, замерзших в ноябрьском тумане, принялась стягивать с Тебя одежду, липкую от виноградного сока, потом с себя, мы встали под душ, легли в постель, потом утро, яичница и несколько дней как в дурмане, потом еще одна ночь, а потом два года необыкновенной жизни, то, чего прежде я даже не искала, потому что не верила, что такое бывает.
Похоже, именно в этом дело. Я просто не верю, что мне опять повезет, что встречу кого-то, с кем мы будем так же хорошо понимать друг друга. Мне не хватает смелости пойти в какой-нибудь клуб, да и кого я там найду? Девушку на одну ночь? А дальше что?
У нас был свой прекрасный мир, ну и что с того, что лесбийский, почти никто об этом не знал. Я вовсе не ежилась каждую минуту от того, что не такая, как прочие. Я просто была одной из тех, кто любит, одной из тех, кого любят. Никто меня за это не осуждал, правда, и не аплодировал — но ведь и то и другое одинаково противно. Почти никто не знал, а тем, кто знал, на все это было плевать.
Интересно, что сказали бы мамочки детей в отделении, узнай они о моих склонностях. Наверное, написали бы коллективную петицию с требованием заменить медсестру. Сестра-лесбиянка — то-то шуму было бы, я, возможно, попала бы в газеты. А если бы кто-нибудь увидел, как я обнимаю какую-нибудь девчушку, уж я бы огребла по полной. Эмилька, родная, тетя не может тебя обнять, потому что она извращенка, постарайся понять. Эх…
Эмилька, наверное, скоро умрет. От нее уже ничего не осталось. От ее матери тоже. Две развалины, большая и маленькая, две тени. Ни разу не видела, чтобы женщина таяла вместе со своим ребенком. Вдобавок она всегда приходит одна, уж не знаю почему. И не смею спросить. Похоже, больше у нее никого нет. Когда о ней думаю, меня парализует панический страх, ужас перед тем, что однажды она придет, как обычно, около четырех, а Эмильки уже не будет. Боюсь, что замечу ее в глубине коридора — вот она медленно ступает, сгорбившись, уперев взгляд в черно-белую шахматную плитку на больничном полу, словно пересчитывает квадраты, словно ищет потерянное колечко, и я не смогу сбежать, буду стоять там неподвижно, смотреть, как она приближается, открывает рот, чтобы задать вопрос, и натыкается на мой взгляд, и читает в нем ответ, а я не в силах даже пошевелиться, но не могу не глядеть на все это, как в страшном сне, как в мороке, который мучил меня в горячке, когда я была маленькой. Снилось мне, что я лежу на улице и вижу надвигающуюся машину, серую «Варшаву», вижу, как она приближается, понимаю, что сейчас она меня переедет, размозжит мне голову, и не могу встать, кричу, вырываюсь, но какая-то невидимая сила держит меня, придавливает к серой мостовой, и та минута длится вечность, нескончаемый кошмар нарастающей и неумолимой боли. Когда я просыпалась, на моей кровати сидела мама и держала меня изо всех сил, потому что я металась, вскакивала с постели. Сама того не ведая, она приговаривала меня к пытке страхом. Теперь этот сон в некотором смысле повторяется, но я уже не боюсь смерти, не боюсь боли, лучше снова увидеть приближающееся к моему лицу колесо серой «Варшавы», чем запавшие, вопрошающие глаза этой женщины. Меня не пугают ее плач, крики, судороги, всего этого я навидалась, и не раз. Мучает меня лишь та единственная секунда, когда наши глаза встретятся.