Что будет, если люди не поймут такой красоты? Если они осмеют ее, или станут жалеть, или придут поглазеть на шарнирного уродца, на марионетку, вместо того чтобы, как и прежде, восхищаться прекрасной Дейрдре?
Гаррис опасался, что именно так и случится. Он слишком хорошо знал ее в облике из плоти и крови, чтобы нынешний металлический образ мог повредить его объективности. Любое изменение тона живо вызывало в памяти лицо, вспыхивающее мимолетной красотой, успевающей за голосом. Для Гарриса Дейрдре осталась прежней, потому что за столько лет он изучил ее поведение и привычки во всех подробностях.
Но люди, знакомые с ней лишь поверхностно или впервые встретившие ее именно в таком облике, — кого увидят они? Робота? Или все же красоту и грацию, скрытые в металле? Этого Гаррис не мог предсказать. Он ясно представлял, какой она сама сейчас видит себя, но для него она была неразрывно связана с прошлым — вне металлического облика. Гаррис понимал, чего боится Мальцер, поскольку ослепление профессора относительно Дейрдре являло другую крайность: он не был с ней знаком до трагедии и не мог непредвзято оценивать то, что являлось теперь механизмом, набором металлических деталей. Он видел в ней прежде всего робота, созданного посредством его гения и мастерства, — да, непостижимо оживленного работой мозга Дейрдре, но по всем внешним признакам остающегося просто машиной. Мальцер так долго разрабатывал каждую мельчайшую ее деталь, так хорошо разбирался во всех сочленениях этого сложного механизма, что перестал видеть целое. Разумеется, он просмотрел массу фильмов с ее участием, чтобы лучше изучить ее внешность и добиться максимального сходства с оригиналом, но его произведение было лишь весьма точной копией. Он слишком приблизился к Дейрдре, чтобы рассмотреть ее. А Гаррис, как ни странно, был слишком от нее далек. Непобедимая Дейрдре источала живое сияние даже сквозь металл, и он не мог справиться с иллюзией и не смешивать эти два облика.
И все-таки, как ее примет публика? Какой приговор она вынесет, к какой крайности окажется ближе? Но сама Дейрдре давно все решила.
— Я ничуть не боюсь, — спокойно произнесла она и вытянула руки к огню, любуясь золотыми бликами на сверкающих металлических гранях. — Я ведь все та же. И мне всегда удавалось… м-м, подчинить себе зрителей. Каждый артист должен это чувствовать. Моя публика верна мне. Я ее не разочарую — наоборот, теперь я смогу предложить ей даже большее разнообразие и глубину восприятия. Вот, например… — Она пошевелилась, и по ее телу прокатилась текучая волна, отражавшая ее воодушевление. — Тебе ведь известен принцип арабеска? Достижение наибольшего расстояния между кончиками пальцев руки и ноги при идеальном изгибе по всей длине тела, причем другие рука и нога должны служить противовесом. Так вот, посмотри сюда: у меня теперь нет суставов, и я при желании могу изобразить какой угодно изгиб. Мое тело способно на такое, что я даже могу дать начало совершенно новой хореографии. Разумеется, я не отважусь теперь на кое-какие прежние приемы — например, не встану на пуанты, — зато новые достижения с избытком покроют эти упущения. Я уже занимаюсь. Знаешь, я ведь теперь могу без устали прокрутить сто фуэте. Думаю, что не стоит на этом останавливаться, и даже тысяча для меня — не предел.
Огненные блики плясали на ее руках. Дейрдре слегка повела плечами, и ее платье мелодично зазвенело.
— Я уже придумала себе новый танец, — сообщила она. — Хореограф из меня пока неважный, но просто не терпелось попробовать. Может быть, потом мной заинтересуются такие авторитеты, как Масанчин или Фокилев, и разработают что-нибудь специально для меня — систему движений, основанную на новой технике. Музыка тоже должна в корне отличаться… Возможности попросту неисчерпаемы! Диапазон моего голоса расширился, звук стал громче. Хорошо, что я не актриса: глупо пытаться играть Камиллу и Джульетту с обычной труппой. Хотя и это я смогла бы. — Она повернулась к Гаррису и посмотрела на него сквозь стеклянную маску. — Правда, смогла бы, но в этом нет смысла: есть масса других вариантов. О, мне не о чем беспокоиться!
— Зато Мальцеру есть о чем, — напомнил Гаррис.
Она стремительно повернулась, зазвенев кольчужным платьем, и в ее голосе появились знакомые капризные нотки. Прежде в таких случаях Дейрдре морщила лоб и склоняла голову набок. Вот и теперь она наклонила голову, и Гаррису показалось, что он видит ее нахмуренный лоб так же ясно, как если бы ее лицо по-прежнему покрывала плоть.