Он вздохнул.
— Ладно, девочка. Я проявлю великодушие. Твой отец будет жить. Мы перенесём его обратно в машину, на которой он приехал, и отправимся своей дорогой. Надо мне избавиться от этого «Порше», и чем раньше, тем лучше...
Но как же было здорово. Насколько замечательнее всё теперь, без Акишра.
Куда же нам отправиться? задумался он, подхватывая вместе с девушкой бесчувственное тело.
В какое-нибудь место, где они с девчонкой не вызовут подозрений.
В место, где никого не удивят человек в возрасте и его молодая компаньонка. В место достаточно коррумпированное, чтоб обеспечить себе прикрытие.
Разве не очевидно? Лос-Анджелес.
Гарнер сидел у себя на кухне, прикладывая лёд к гудящей голове и ожидая звонка полицейских. Но ему казалось, что толку от копов не будет вовсе.
Свободной рукой он ощупал повязку. Слишком тугая. И частично блокирует зрение правым глазом.
Он снова попытался припомнить подробности нападения. Он вспомнил, как открывал дверь. Потом — бам! — и следующим его воспоминанием было, как над ним хлопочут парамедики. Кто-то нашёл его в стоящем на парковке авто.
Телефон прозвонил, и он ответил ещё до того, как затих первый звонок.
— Да!
— Преподобный Гарнер? Это Брент из Аламедского госпиталя...
Гарнер испустил вздох. Он много помогал госпиталю, и в отделе неотложной терапии его знали. Он консультировал выздоравливающих после передоза и спидоносцев. Но сейчас у него не было времени на дела госпиталя, он хотел только очухаться и продолжить поиски Констанс.
— Брент, я сейчас правда очень-очень занят...
— Я знаю... Я слышал. Но тут девушка умирает и просит послать за вами. Она на грани комы. Передоз крэка. Очень крупная доза. Думаю, её старикан обчистил барыгу, и они смалили всю ночь. Девушку зовут... Беренсон.
— О чёрт.
На грани комы. С крэком это обычно значит, что дело швах, и Алевтия умирает.
Он заслышал голос Алевтин, как только ворвался в палату неотложки. Она умоляла, стонала.
Гарнер развернулся и увидел её в одном из альковов. Обложенная льдом, она покоилась на госпитальной койке. Он понимал, что означают эти пузыри льда. Последнее, отчаянное средство сбить температуру тела, вызванную передозом крэка и смертоносной лихорадкой. Она умирает. А ребёнок?..
Две медсестры и врач хлопотали над ней. Мягко гудела аппаратура, отслеживая жизненные признаки. Теперь девушка снова лежала неподвижно. Перестала вопить и дёргаться.
— Мы снова её теряем, — сказал врач без всякого выражения.
— Где чёртова акушерка? — надрывным голосом, на грани истерики, вопросила одна из медсестёр.
Гарнеру хотелось подойти к Алевтии, потянуться к ней, взять за руку. Но уже слишком поздно; она лишилась чувств и что-то лопотала в приступе делирия.
Боясь что-то предпринять, он стоял и молча молился.
Проползла минута. Он стоял и смотрел. На мониторе, показывавшем сердечный ритм, появилась ровная линия. Устройство издало однократный ровный писк, жалобно возопив в никуда. Синий код. Сердце остановилось.
Они попробовали прямой массаж сердца и ничего не добились. Попытались запустить сердце разрядами дефибриллятора. Это вообще редко получалось, не сработало и для Алевтин. Она умерла.
— Что там насчёт кесарева? — спросила медсестра.
— Ребёнка тоже потеряли, — ответил хирург.
Гарнер подумал горько: Я молюсь в пустоту.
Копы. Надо идти к копам. Рассказать им про Констанс. Найти её.
С пересохшим ртом, слушая, как сердце бухает в груди, Гарнер на негнущихся ногах побрёл к выходу. Ему ничего не хотелось. Только отыскать Констанс.
Ребёнка тоже потеряли.
— Как и я, — вслух сказал Гарнер. — Я тоже потерял ребёнка.
Он не обращался ни к кому в особенности. Может быть, разве что к Богу.
Комната для посетителей была выкрашена белой краской, ярко освещена и уставлена дешёвыми оранжевыми пластиковыми стульями, по большей части такими кривобокими, что садиться страшно. Кроме них, комнату несколько оживляла только отретушированная фотография: осенний пейзаж в Новой Англии. Фотография была не повешена, а посажена на цемент.