— Но ведь ты так и поступил, — сказала героиня Феллини с экрана, обернувшись посмотреть на Прентиса. — Ты же отпустил Эми, разве нет, Прентис?
Прентис поглядел на Эми с упрёком.
— Не надо встраивать свои мысли в кино. Это нечестно по отношению к артистке.
— Ты сам меня вынудил уйти, — сказала Эми. — Ты хотел от меня избавиться. Не так ли, Томми? Всё очень просто. Ты связался с этой сучкой и дал мне понять. А потом ты отреагировал так, словно тебя наши отношения заботили не больше, чем забравшаяся в солонку улитка: переверни и вытряхни.
— Чрезвычайно цветастая метафора, Эми. Я себя так чувствовал, словно ты меня выжигала изнутри. Я должен был с тобой сидеть, успокаивать тебя, по десять тысяч раз говорить тебе, что ты хорошая, а потом расхлёбывать твои духоподъёмные моменты — в такие минуты ты делаешься несносной не реже, чем очаровательной.
— Так отпусти меня. Том, сколько любви бывает достаточно? Насколько нужно отдаваться в любви? Насколько — жертвовать собой? Ты всё это на калькуляторе просчитываешь? С чего ты взял, что ты себя на алтарь кладёшь? Ты не единственный, кто отдаёт. Ты и сам бываешь преизрядным занудой. Когда обижен на весь свет, то дуешься, как ребёнок после порки: сценарий не приняли, критики разнесли...
— Ага, наверное. Но это буря в чайной ложке, если сравнивать с циклоном твоих эмоций, Эми.
— С твоей точки зрения. В любом случае — я так легко не сдамся, Томми. Я тебя не оставлю. Ты ведь в действительности не собираешься ехать в субботу на эту весёлую вечеринку?..
Он уставился на неё. По лицу Эми пробегали красновато-золотые отсветы фильма Феллини, а тени скапливались в глазницах... углублялись на щеках... разъедали межключичную ямочку...
Она проваливалась в себя. Усыхала и таяла, как улитка, что забирается в раковину. Как та девушка в морге.
От неё воняло смертью.
В этот миг Прентис испытал чистейший, беспримесный ужас, более сильный, чем когда бы то ни было со времён раннего детства. Четырёхлетку отделяют от пустоты небытия всего четыре года и сколько-то там месяцев. От звенящей эхом бездны состояния, предшествующего сознанию. Вот почему, подумал он отстранённо, маленькие дети пугаются так чисто и искренне: в каком-то нутряном смысле они помнят, что такое смерть. И сам Прентис отпрянул, сжался на чёрном свету, в негативном сиянии этого ужаса — подлинного, чистого, детского ужаса смерти.
Он вздрогнул и проснулся. Рывком сел на диване в кабинетике Джеффа, тряся головой и одурев от дезориентации. Сон был слишком уж хорошо структурирован. Отлично согласован, превосходно продуман во всех откровениях и аргументах, в большей мере, чем все виденные Прентисом в жизни сновидения. Сны если что и значат, то годятся от силы на метафору. А из этого сна можно целую грёбаную повесть вытянуть.
И ощущение присутствия Эми сохранялось.
Её присутствие было почти ощутимо в тесном сумрачном кабинетике. Он обонял Эми. Он чувствовал её вкус. Он мог, казалось, коснуться пальцами её волос. Он встряхнулся и пробормотал:
— Да отпусти ты её на хрен, Прентис.
Он поплёлся на кухню и поискал себе выпить. В холодильнике торчала бутылка излюбленного Джеффом немецкого пойла — Jägermeister. Он налил себе стаканчик и залпом осушил. Эми чуть-чуть отдалилась. Налил ещё один.
Послезавтра вечеринка.
До послезавтра надо привести себя в порядок, чтобы получить удовольствие. Чтобы посмотреть на мир по-новому.
Было утро пятницы, почти одиннадцать тридцать, и Прентис плёлся по Мелроуз-авеню. День выдался солнечный, но пока ещё не слишком жаркий, и на улицах, по крайней мере в этом квартале, было довольно чисто. Занавеска смога истончилась, настроение у Прентиса поднялось. Он миновал газетный автомат и глянул на заголовки. ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ ЛОС-АНДЖЕЛЕСА ПРИЗНАЁТ, ЧТО МОКРУХИ — СЕРИЯ УБИЙСТВ, гласил один из них. Прентис волевым усилием выбросил его из головы. Он не хотел знать, что стоит за этим заголовком. По крайней мере, не сегодня.
Он заглянул в пару витрин расфуфыренных бутиков. Ему попался на глаза повседневный прикид из чёрного каучука. И тут же представилась реплика Эми в такой ситуации: Сколько потов сойдёт с бедолашной модницы?