— Не кладите его на меня, не кладите его на меня, не!...
И кто-то другой спокойно сказал:
— Вложите их в его раны.
Потом звуки одышки... и струящейся мочи... И треск медленно ломающихся костей. И дикий, булькающий визг.
Эвридика расплакалась, пытаясь заглушить звуки, долетавшие снизу. Стянула с кровати матрас и положила его на дырку в полу, но всё равно продолжала слышать ослабленные вопли. Она крепко прижала ладони к ушам и закружила по комнате. Ей казалось, что от бритвенно-острой несправедливости творящегося у неё сейчас лопнет и разлетится голова.
Её взор остановился на дыре в стене. Она поспешила туда и опустилась на колени, постучала по стене ладошкой.
На сей раз он ответил.
— Эври?
Голос Митча показался ей далёким и безучастным, словно из телевизора.
Она распласталась по стене, прижав ухо к отверстию и скосив голову так, чтобы они могли разговаривать.
— Ты слышал выстрелы? Ты не думаешь, что?..
— Я видел, как они забавляются с пушками.
Она задохнулась от горя. Её не собирались спасать. А почему бы, собственно, должны? Вечно одно и то же. Она знала, что её собираются использовать. Так же, как использовала её мама, когда учила пойти в пункт раздачи социального пособия и выклянчить ещё немного еды и денег у глупых белых жирдяев. Она всю свою жизнь была телесной игрушкой, которую передвигали с места на место и зачем-то использовали. Так всегда было. С какой стати её кто-нибудь примется спасать?
Но в ней поднялась ярость, подобная шипению рассерженной кошки, и заставила задуматься над способами бегства. Она принуждённо спросила:
— Ты говоришь с этим Палочкой-Выручалочкой, как раньше, Митч?
— Да. Да. Я его спрашивал. Я ему сказал, что не хочу... — Он идиотски захихикал. — Не хочу, чтобы меня превратили в одного из этих уродов. Он сказал, что, не исключено, однажды я стану кем-то вроде Больше Чем Человека, а может, и нет, талант или есть, или его нет... и мы узнаем, когда настанет время... я теперь думаю, он просто издевался надо мной... Он вроде бы даже и не со мной говорит. Такое впечатление, что мыслями он где-то в другом месте. Он однажды заговорил со мной по-немецки, но, чёрт, должен же этот типчик знать, что я по-немецки ни в зуб ногой...
— Митч... Ты его спрашивал обо мне?
— Он отмалчивается. Но они скоро нас используют. Я знаю. Я чувствую определённый ритм...
— Они тебе выдают Награду?
— Мозгосироп? Ненадолго. Они нас берегут.
Есть и ещё один выход, подумала она.
— Митч, а если они отвлекутся, могли бы мы убить их, прежде чем?..
— Может, и так. Я бы хотел, чтоб мы покончили с жизнью вместе. Разве это не прекрасно?
— Что?!
Он продолжал охрипшим голосом в приливе энтузиазма:
— Можно было бы удушить друг друга, рассчитав всё так, чтоб каждый придушил другого в одно и то же мгновение. Это нелегко, потому что кто-то может повалиться навзничь раньше... Тогда, может, сгодится что-нибудь острое... у меня есть несколько осколков...
— Митч, ты что мелешь? Ты пытаешься их околпачить? Это затем ты так говоришь?
— Если бы удалось пробиться сквозь стену и добраться друг до друга...
— Митч, заткнись! Просто заткнись! Умоляю!
Он мгновение молчал, потом сказал:
— Я подожду. Я буду тут, на кровати, пока тебе не полегчает.
Она услышала, как он переворачивается, и заскрипели пружины кровати.
Потом снизу донёсся жалобный крик. Она подумала, что чувствует руками вибрацию этого вопля в половицах.
Это была чья-то квартира — он понятия не имел, чья. Сюда его приволокла Гретхен, и он накурился так, как едва ли хоть раз в жизни прежде. Чья-то квартира, почти столь же ободранная и голая, как Хардвикова. Правда, она оказалась немного просторнее, и тут уцелела плитка.
В квартире сидела четвёрка детей. Гарнер поначалу относился к их присутствию весьма абстрактно. Четверо негритят, одному на вид едва годика три, спят (или делают вид, что спят) на матрасе, брошенном на голый пол, а Гарнер, Гретхен и отец негритят, если он был тем, кем назвался, смалят крэк в зоне, некогда отведённой под кухню. Время от времени детали происходящего начинали уплывать от Гарнера, но потом возвращались, если он не курил: пол проваленный, стены жёлтые, свет из кухонной зоны играет на туповатых лицах чёрных детей, пока те тянут друг на друга единственное одеяло.
Гарнер снял наличку с единственной оставшейся у него кредитки Visa, и теперь они проживали эти деньги. Средства у него почти закончились. Как долго всё это продолжается? Как долго он гонится за неуловимым приходом? Стоял поздний час ночи. Он с трудом различал в полумраке собственные конечности. Он несколько раз робко попытался остаться с Гретхен наедине, попробовал трахнуть её стоя в ванной, но, конечно, даже кончить не сумел. И не стал с нею спорить, когда девушка заявила, что нет смысла тратить время на еблю, если можно смальнуть косячок.