- Ваш старый мэр обещал поместить меня в замке, - сказал он, указывая рукой на вычурное строение на пригорке, видневшееся сквозь оголенные деревья. - Я поблагодарю моих подчиненных за то, что они ошиблись. Этот замок много лучше.
Он прикрыл за собой стеклянную дверь, поклонился нам через стекло и ушел.
Вернулся он вечером, в тот же час, что и накануне. Мы пили кофе. Он постучался, но не стал дожидаться, пока племянница откроет ему, и открыл дверь сам.
- Боюсь, что беспокою вас, - сказал он. - Если вам удобнее, я буду проходить через кухню: тогда вы сможете запирать эту дверь на ключ. - Он прошел через комнату; взявшись за ручку двери, ведущей наверх, он задержался на минуту и обвел глазами стены. Наконец он слегка поклонился: - Желаю вам спокойной ночи, - и вышел.
Мы так ни разу и не заперли двери на ключ. Я не уверен, что все наши поступки нам были в ту пору понятны и ясны. По молчаливому согласию мы с племянницей решили ничего в нашей жизни не менять, ничего - мы вели себя так, будто офицера не существовало, будто он был призраком. Но, быть может, это решение не запирать двери было подсказано и другим чувством: я не умею, не страдая, обидеть человека, даже врага.
Довольно долгое время - больше месяца - эта сцена повторялась ежедневно. Офицер стучался и входил. Он произносил несколько слов о погоде, о температуре воздуха или о других столь же малозначительных вещах: слова, не требующие ответа. Он всегда немного задерживался на пороге маленькой двери и окидывал взором комнату. Легкая улыбка говорила об удовольствии, которое, казалось, доставлял ему этот осмотр, - и так каждый день. Его взгляд останавливался на склоненном профиле моей племянницы, неизменно строгой и бесстрастной, и когда он наконец отводил глаза, я всегда ловил в них сочувственное одобрение. Откланиваясь, он говорил: "Желаю вам спокойной ночи".
Все неожиданно изменилось однажды вечером. На дворе шел дождь с мелким снегом; было ужасно холодно и сыро. Я подкладывал в камин толстые поленья, которые берег для таких дней. Помимо своей воли я думал об офицере, идущем по улице, представлял себе, как он войдет, покрытый снегом. Но он не приходил. Час, когда он обычно возвращался, давно миновал, и меня злило сознание, что я не могу отделаться от мысли о нем. Моя племянница медленно вязала с чрезвычайно усердным видом.
Наконец послышались шаги. Но шли они из глубины дома. По их неровному звуку я узнал походку офицера. Я сообразил, что он вошел в дом через другую дверь и сейчас направляется к нам из своей комнаты. Конечно, ему не хотелось показываться в насквозь промокшей, потерявшей всякую элегантность форме: он переоделся.
Шаги - один тяжелый, другой легкий - спускались по лестнице. Дверь открылась, и появился офицер. Он был в штатском. На нем были брюки из толстой серой фланели и куртка из серого твида с коричневыми прожилками, широкая и свободная. Он носил ее с небрежным изяществом. Свитер из толстой небеленой шерсти, видневшийся из-под распахнутой куртки, облегал его худую мускулистую грудь.
- Извините меня. Я не могу согреться. Я сильно промок, а в моей комнате очень холодно. Я погреюсь несколько минут у вашего огня.
Он с трудом присел на корточки перед камином, протянул к огню руки и, поворачивая их то одной стороной, то другой, повторял:
- Хорошо!.. Хорошо!..
Он повернулся и, по-прежнему сидя на корточках, обхватив колено руками, подставил огню спину.
- Ну, это еще ничего, - сказал он. - Зима во Франции мягкая. Вот у нас она жестокая. Очень. У нас леса хвойные, густые, снег на них лежит тяжелый. А здесь деревья нежные и снег, как кружево. Наша природа похожа на быка, мощного и приземистого, - ему нужна сила, чтобы существовать. А ваша - это дух, это мысль, утонченная и поэтическая.
Голос у него был довольно глухой, какой-то тусклый. Акцент - легкий, заметный только на твердых согласных. Речь его напоминала чуть певучее гудение.
Он встал, оперся локтем о высокий камин, прижался лбом к руке. Он был так высок, что ему приходилось немного нагибаться там, где я не доставал головой.
Он стоял так довольно долго, неподвижный, молчаливый. Моя племянница вязала с механической быстротой. Она ни разу не взглянула на него, ни разу. Я курил, полулежа в уютном кресле. Я думал, что ничто не может нарушить тяжести нашего молчания, что он откланяется и уйдет.
Но глухое певучее гудение послышалось снова, и казалось, оно не нарушало молчания, а возникало из него.
- Я всегда любил Францию, - сказал офицер, не двигаясь. - Всегда. В прошлую войну я был ребенком, что я думал тогда - в счет не идет. Но потом я всегда любил ее. Только любил издалека, как Принцессу Грезу. - Он помолчал и добавил значительно: - Из-за моего отца.
Он повернулся и, засунув руки в карманы своей куртки, прислонился к камину. Головой он касался карниза. Время от времени он медленно терся о него затылком - движением, характерным для оленя. Тут же стояло кресло, совсем рядом. Но он не сел в него. До последнего дня он ни разу не садился. Мы не предлагали ему этого, и он никогда не делал ничего, что могло бы показаться фамильярным.
- Из-за моего отца. Он был настоящим патриотом. Поражение было для него тяжелым ударом. И все же он любил Францию, любил Бриана, верил в него и в Веймарскую республику. Он был большим энтузиастом и часто говорил: "Бриан нас соединит, как мужа и жену". Он верил, что солнце наконец взойдет над Европой...
Говоря это, он не сводил глаз с моей племянницы. Он смотрел на нее не как мужчина на женщину, а как смотрят на статую. И действительно, это была статуя. Живая - но все же статуя.
- ...Но Бриан был побежден. Отец увидел, что Францией управляет ваша жестокая крупная буржуазия - люди, подобные вашим Венделю, Анри Бордо, старому Маршалу. Он сказал мне: "Впервые на землю Франции ты ступишь в военной каске и в сапогах". Я вынужден был пообещать ему это, он был при смерти. И вот к началу войны я знал всю Европу, кроме Франции.
Он улыбнулся и сказал, словно в пояснение:
- Я ведь музыкант.
Из очага выпало полено, вокруг рассыпались угли. Немец нагнулся, подобрал угли щипцами.