- Скажи ему, что я не могу его принять, так как мой экипаж уже запряжен для отъезда, но мы вскоре увидимся, поскольку его карета тоже готовится в путь. Передай ему, что мы встретимся на перекрестке чистилища, и всего лишь на миг, поскольку поедем в различные стороны.
Смерть Туркулла:
Девушка не отходит от ложа умирающего.
Своим присутствием возле него она сражалась за собственное доверие Богу. Н, возвращенный ей после стольких лет, умереть не мог – это очевидно. Молитвами и лекарствами она объявила тотальную битву тому, что было сильнее ее, только она не могла даже допустить и мысли о проигрыше. Не для того она превратила собственную жизнь в горящую свечу, чтобы сейчас алтарь, перед которым она горела, подвел ее и отобрал единственного человека, которого всегда носила в своем сердце. Часами она находилась у его изголовья, усмиряла его кашель отварами трав, которые сама же заваривала; вкладывала ему в рот легко перевариваемую пищу и убирала его экскременты, моя любимого после того и меняя ему постель. Интимные части его тела были ее натуральной собственность, физическую память о которой она сохранила в пальцах, в касании ладони, поскольку в воображении, после стольких проведенных в одиночестве лет, ее не было. Когда он чувствовал себя получше, она читала ему требник, а он слушал и глядел на нее глазами, что становились все больше и больше. Проходили дни и ночи; во всем мире тлел лишь огонек ее призрачной надежды. Она не понимала, что мир уже осудил его на смерть и теперь насмехался над ее верой. Смерть просто обязана была прийти. И она пришла однажды в сумерках, когда девушка сидела рядом с его постелью и говорила, что после его выздоровления они вместе отправятся в паломничество к Мадонне Остробрамской. Слабым голосом, который еще мог из себя издать, Туркулл попросил у нее прощения и закрыл глаза. Она же даже не успела сказать ему, как она любила его все эти годы. Девушка сидела в полнейшей темноте, держа его стынущую руку на своей щеке. Ее лоб был орошен потом, белая полотняная повязка стискивала ее клещами. Утром она поцеловала его в губы и ушла приготовить гроб, оставив две капли слез на его холодных, запавших щеках. И вот уже не было пажа Туркулла, а только лишь ужасная боль в сердце единственной женщины, которая запомнила его, ибо для нее, для молоденькой кружевницы из комнатки на Старом Месте, никогда не было никого более важного. Она поняла, что, пока и ее не заберет жалостливая смерть, она будет и далее жить, словно изысканный сосуд, в котором после того, как вино выпили, остался лишь выветривающийся осадок печали, что некие вещи между ними так и не остались выясненными – непроизнесенные слова, невысказанные исповеди, отсутствующие, утраченные поцелуи и объятия, бесплодные мгновения, годы одиночества, пустые пейзажи, ветры, что калечат сердца, и ночи без шороха. Она боялась, найдет ли в себе достаточно силы, чтобы идти далее с осознанием того, что его на земле уже не существует; без тех мгновений, которые – пускай и были пустыми – содержали уверенность, что оба живы, и что когда-нибудь можно будет коснуться его руки. Умерла она тремя годами позднее, не более, без какой-либо причины. И вся эта история захлопнулась, словно сбитый гвоздями ящик, в котором навеки осталась тень или хапах тех дней в моей книге, словно сквозь нее проплыло бесформенное видение с давно уже умершего кладбища.
ВАРШАВА В 1792 ГОДУ
В этом году умирающий Туркулл возвращается в Варшаву, отсюда и ее новое описание: Вновь в Варшаве. Что же изменилось? Город, перед тем еще несколько не отглаженный, весьма цивилизовался в стиле рококо, привитом из Парижа. На берегах Сены белые розы рококо уже покрыла первая ржавчина, а в Варшаве они цветут, даже на головах шляхетской братии, которые редко уже увидишь подбритыми по давней моде – сейчас вооружили более современными прическами. Впрочем, смоченные духами розы из фарфора, насколько же выше ценятся они по сравнению с натуральными – к тем жалко и нос приближать. "Щеголь", когда-то штука редкая и презираемая селом, называемый еще "франтом", покрытый пудрой от макушки до пальцев в башмаках, носящий в стеклянных пуговицах фрака целый кабинет естественной истории, потому что под их стеклом мы видим гусениц, бабочек, лягушат, ящериц и другую живность, вырос числом в легион, и к всеобщему одобрению, сам едко презирает все, на чем нет заграничного штампа, и что, выдув губу, сам называет сарматизмом. Он уже преодолел все моды в мире: у него на выбор шестьсот причесок, которые позволяет эдикт Людовика XVI. Дамские туалеты, являющиеся скрещением сада, будуара и картины, заслоняют пытки корсета, затянутого так, что груди поднимаются по подбородок, а тонкую талию можно почти что охватить одной ладонью.