При звуке этих слов хорошо одетые мужчины, сменившие свои юношеские идеалы и горящие мечтания на влияния, банковские должности и доходные посты, а так же залитые пудрами, благовониями и тюлями женщины, опирающиеся на руках позолоченных и посеребренных эполетами и аксельбантами загорелых пришельцев с берегов Невы, ускоряют шаг и вжимают богато украшенные головы в плечи, словно желая сойти с пути свистящего бича.
Долго следил я за этим нищим, диясь тому, что даже полицейские испытывают в отношении него какое-то странное уважение и обходят его, словно прокаженного. Он казался мне неизменным, похожим на буфера, вросшие в стены домов. Но однажды случилось кое-что, что убрало его из городского пейзажа и вызвало, что теперь город и башня обращались друг к другу лишь глубокой тишиной.
Перед собором остановилась резная карета, одна из тех барочных шкатулок, в которых по городу передвигаются магнаты, в которых даже самое уродливое женское тело кажется драгоценным в шикарном сиянии жемчужин и изумрудов, режущих оголодавшие глаза. Сколько перстней и ожерелий, браслетов и колье необходимо, чтобы хотелось есть как усатая ведьма с остатками зубов жрет ванильное пирожное? У благородной дамы, которая, бросив на момент своего спутника, вышла из экипажа, губы устали на службе стольких улыбок и похоти, что пробуждали отвращение, а не влечение. Она подошла к уличному музыканту и, вопреки его ожиданиям, не бросила ему хотя бы монетку, но, раскорячившись над ним и взявши себя под бока, заорала на него, извергая поток слов, настолько гадких, что с ней не могла бы соперничать самая злая из варшавских перекупок:
- Ах ты засранец, из дерьма выползший, отец трахнул твою мать на соломе, когда у нас во дворце ему жопу бичом разукрасили, а ты приперся сюда горло драть?!...
И оглушила его лавиной ругани родом из борделя, плюнула в миску и прошла в собор, окунув перчатки в наполненной освященной водой ладони услужливого кавалера. Тем же днем нищий исчез, и улицы облегченно вздохнули.
ТОМАШ ГРАБКОВСКИЙ
Фрагмент разговора Грабковского с епископом Солтыком:
- Ваше преосвященство. Мне всего лишь хотелось бы узнать, не создали ли инквизицию для того, чтобы легализировать удовольствие при пытке ближнего или же...
Насмешки Грабковского, нацеленные в ксёндза Париса:
(когда в ходе экспедиции за сокровищем "молчащих псов" буря уничтожает лагерь):
- Похоже, что Божье могущество гораздо сильнее обращается к нам во время бури; Парис в этом разбирается, у него на небе имеются связи.
(когда один из участников похода оплакивает погибшего приятеля):
- Обратись к Парису, он верит в воскрешение мертвых и находится в постоянном контакте с Господом Богом, так что, возможно, ему удастся чего-нибудь ускорить.
(когда перед окончательным боем в врат пурпурного Сезама Парис вздымает глаза к небесам: "Да защитит нас Господь"):
- Бог не способствует нашему делу, дорогуша. Это же тысячи народу постились перед конфедератской войной, крестом лежали перед алтарями, умоляя Творца и всех святых помочь. Вот только и Господь Бог, и святые были на стороне русских!
Бегство после проигрыша:
Ксёндз Парис бежал в самом конце, с силами у него было паршиво. Его догнала руля и бросила на землю. Грабковский повернул. Он уселся возле священника, перевязал ему рану и оттер пот со лба, бурча под носом:
- Вот видишь, не было Бога. Я не утверждаю, будто бы Его вообще нет; теперь знаю, что Он существует, вот только Его не было с нами. Его не было с нами с того момента, когда мы выступили в путь, вот только Ему и в голову не пришло сообщить нам об этом. О том, что тогда Он нас покинул.
Погоня прошла боком, в гуще деревьев.
- Беги! – простонал Парис. – Зачем ты вернулся ко мне, вместо того, чтобы бежать с другими?! А здесь нас найдут, иди отсюда, прячься!... Да ради Бога, иди уже!
- Черт подери, я не пеший курьер или гонец, - фыркнул писарь. – Не стану я больше бежать, что-то разболелись ноги!
На утро Кишш нашел их обоих. Их закололи штыками. Из обломанных веток он связал крест. Копая могилу саблей, он размышлял: а имеет ли право Грабковский лежать под крестом; так он размышлял до момента, когда память подсказала ему, что ксёндз Парис как-то напророчил писарю: "Ты и так будешь спасенным!".
Карман писаря оттопыривала серебряная коробочка. В ней Кишш обнаружил лист, сложенный как письмо; сверху Грабковский написал: "Это не моя эпитафия, так что ничего на могиле мне не калякать! Это мое предпоследнее слово друзьям и никому, кроме них, ибо никому, кроме друзей, я не говорю: до свидания, я уже достаточно насмотрелся". Имре развернул лист. Внутри было написано следующее: