Разинув рты, стояли скопийцы, не помня себя. Они забыли вдруг, зачем, собственно, пришли. Кто они и откуда. Так бывает в лесу с высокими, уходящими в небо деревами, где каждый могучий ствол поёт и никак не может закончить прекрасную песню. Так она хороша, песня жизни! Где до отчаяния захочется стать цепким зверьком и, забравшись на поющий крепкий ствол, от сучка к сучку подняться, уйти в небо и не возвращаться назад. Скопийцы подняли взгляды вверх, будто стояли в поющем лесу и, помимо воли, взволнованные неизвестно чем, вышли в растерянности. Что случилось — по сердцу струится чистый ручеёк радости, переходящий в тёплую трепетную волну.
Молчащий пропал. А скопийская жизнь вошла в обычные берега, и две скопийки, встретившиеся на помойке поутру следующего дня, обкаркали одна другую, как и прежде. Они не признавали святости утра. Скопийцы вообще не знают любви, а законы развития тела и духа, основой коих является труд, нарушены так, что скопята выглядят дряхлыми стариками. Пора зрелости мужчин-скопийцев выражается до странности болезненно: глаза наливаются кровью, тело нездоровой злой силой. Они ведут себя неспокойно, томясь от непонятной тоски и страха, избивая один другого в неистовой ярости, в жестокости, не знающей границ...
Всё это коротко, как цветение. Полгода спустя эти же скопийцы превращаются в сонных, одурманенных мух, дрябнут телом, опускаются. Женщины-скопийки любят похотливо, жадно и тоже отцветают быстро, как нежный цветок багульника после сильного порыва ветра.
Пора зрелости... Чудное время. Оно одинаково для всего живого. Дерево в эту пору шумит не под любым ветром. Кора его гладка, бледно-зелена и недоступна морщине. Ствол могуч, прекрасен. Луч, обнимающий его, подобен женщине, душа и тело которой не разъедены сомнениями в собственной красоте. Корни, питающие его, сильны, добры и щедры. Птица в пору зрелости любит дыхание облаков больше, чем тепло земли. Редко пробует силу крыльев, поднимаясь на высоту, парит спокойно. Голос подаёт нечасто, лишь в минуту высокого торжества или великой боли. Не кричит суматошно при виде добычи, отлетает без клёкота, если молодь опередит. Шуметь и волноваться — дело молодое, говорит его медленный величавый полёт, не прерываемый суетливостью. Бестолково заболтавшаяся птица может разбиться о гранит его груди.
Зрелость духа... Есть в жизни каждого из нас особое время. Оно приходит внезапно...
Когда высоко в небесах за плотной завесой облаков, за ночной громадой гор рождается первый луч, ещё не видимый никому, живые существа, будь то цветок-травинка, животное иль человек, чудесно дрожат от предвкушения света и тепла.
Наступающее утро потревожит человека, не давая ему вернуться в сень сна и лени. Если человек работящий, у него чешутся руки от желания приступить к своему радостному труду. Человек думающий поспешит к мысли красивой, сильной и светлой. Понимая, что мысль — орудие Добра и должна быть одета в прекрасные изящные одежды, как дерево в листья иль хвою, как поляна в цветы и травы. Мысль — «орудие» веков, но мысль, одухотворённая светом и любовью, — знак вечности.
Первый луч, пробившийся сквозь плотную завесу мрака, убеждает человека, что можно прожить Большую хорошую жизнь, полную духовных подвигов во имя Господа. Луч солнца призывает каждого из нас творить радость и любовь. Как в старости взывают наши старенькие родители, прося любви и защиты, так Отец Духа просит своё, ибо кончается у человека время личное и начинается другое... Богово. Оно не принадлежит ему, ни одно мгновение жизни уже не является своим и не может быть потрачено по воле человека, но по воле Отца...
...Так прошли три обычных скопийских дня. Они ничем не отличались от прочих и были заполнены драками, блудом, пьянством и вязкой ленью. Ожиданием ночного мрака, когда всё принимает вдруг особый смак — будто Душа просыпается для дьявольского действа. Дневной божий свет влиял на скопийцев как-то странно. Его красота, сиятельные творческие токи, час, когда ты убеждён, просто уверен — именно сегодняшний день дан для подвига духа, для неслыханного доселе. Для этого ты готов, если нужно, сгореть дотла, до последней клеточки. Готов стать искрой, если свет её нужен для спасения чьей-то души. А скопийцев луч солнца беспокоил и раздражал. Он был нескромен и слишком светел. Дома, притоны, улицы становились пусты, скучны и безмолвны. Даже скопийские дети, словно больные птицы, прятались в подвалах, нишах и лишь с наступлением вечерних сумерек выходили бледные и измождённые, словно прожитый день стоил им физических сил и усилий воли.
Три скопийских дня прошли, растаяли, как туман, и ничья душа не вздрогнула о пропавшем. А внутри Земли, в её коридорах-кельях три дня находился без сознания Распятый. Не физическая боль, испытанная им при разрыве цепей и порушении капканов, а вопиющая скорбь души унесли сознание Молчащего, когда он достиг своего Главного убежища. Здесь его дух восстал к жизни, мать-земля вскормила молоком тепла, любви, живительной влагой и соками трав. Здесь он познал не только милость матери, но и любовь Отца Духа, она сочилась к нему сквозь физические толщи и мерзость скопийского мира. И тут слышны были не только ужасные звуки жизни скопийской, но понятны шёпот-ласки трав и цветов, когда они просыпались для труда в божьем миру и умирали для нового чудного рождения. Он понимал и пение мелких птиц, славящих солнце и волю. Повзрослев духом, слышал Великие звуки благословений по вечерним зорям, когда Отец изливал на детей потоки несдерживаемой любви, различал голоса просящих, внимал раскалённому шёпоту кающихся, переживал стоны погибающей в нечисти души. И терпел... Терпел беснования и какофонии дьявола над своей головой.
Молчащий лежит в своей самой светлой келье. Тут всё хорошо. Голубоватый, ярко вспыхивающий свет просачивается сюда невесть откуда, его источник оставался тайной для Молчащего, но именно тут он любил бывать. Здесь, под Скопищем, сильными руками вырыл он, подобно червю, своё настоящее жильё, ибо всегда понимал, как хищен и жесток наверху мир. И что придёт время, когда мир захочет его убить. Не для жизни ребёнок был сброшен вниз, просто рука Золотистой Лозы дрогнула не вовремя. В своём царстве он не был Молчащим. Мог говорить и слушать. И всё живое общалось с ним, а он отвечал им на языке, о котором Скопище даже не догадывалось. Мир наверху слеп, глух, и ничто не может сравниться с ним в нищете и невежестве Духа. Там правит Тот, в чьей власти погубить не только маленькую душу, но миры и сонмы душ. Урожай его богат, закрома забиты, кладовые неистощимы...
Из последних сил заполз Молчащий через убогое жилище, что посетили скопийцы, и достиг, изнывая, самого укромного уголка, где никогда не был одинок. Где уже не младенцем, а подростком сворачивался на сиротской достели из золотого мха, излучающего аромат и тепло, и с годами становился похожим на Злато голового червя.
На исходе третьего дня Молчащий открыл глаза. Сознание вернулось к нему. Он чувствовал над собой горячее, живительное дыхание. Лепестки летучего огня ласкали губы, щёки и глаза, опалённые кровью и похотью скопийцев. Заживляли раны от укусов, ударов и омывали следы вожделений. Молчащий чувствовал на лице чистоту и покой. Те же лепестки горячо касались их. Рваные глубокие раны рук и ног продолжали кровоточить, вызывая судороги, потрясающие измученное тело Молчащего. И голос, чудный голос увещевал, что страдания обернутся славой, слёзы — радостью, терпение — наградой... А пока покой и неведение... И Молчащий, входя в ласковый ручей сна всё же слышал, как дрогнула земля. Будто раскололась земная твердь. Иль падали со страшной силой камни. «Суд!» — раздалось сквозь грохот, и это было последнее, что слышал Молчащий, впадая в неведение...