Иногда в ночи им везло несколько раз. Двери шумного жилища вдруг раскрывались, как огненно-дышащая пасть, выбросив из себя смрадные запахи нечистот и в образовавшийся круг огня с криком дикого отчаяния шлёпалось тело.
Несчастный скопиец, если был жив, не успевал и вздохнуть, как мгновенно жаркие клыки впивались и сжимались на его трепещущем горле. Но приходил день, и медленно, словно тень уходящей ночи, отползали животные. Только по следам безобразных пиров можно было судить о трагедиях, вызывающих не печаль, но великое содрогание Души.
В отрезке человеческого времени, называемого людьми — утро, день, вечер, есть особый момент. День кончился, потухли краски неба, но ещё не пришла ночь. Человек отработал. Душа утихла или устала, но ещё не время спать. На короткий час всё живое растеряно и заворожено. Иные садятся, не помня себя и окружающих. Другие волнуются в горячей радости, не чувствуя усталого тела. Третьи — отдаются волнующей любви, им кажется, они летят невесомо. Многие уверены, что их вообще нет на этом свете. Старики чувствуют себя счастливыми детьми, уроды видятся красавцами. Калеки полны сил и здоровья. Странное время. Задумавшись невольно, укрепляешься в мысли, что в этот час шар земной пуст. Его покидают все до единого. Люди ушли к Отцу Вечному. На короткий час, но ушли в Отчий дом. Кто погреться, набраться запаса терпения и мудрости, черпнуть радости, освятиться любовью. Уходят и возвращаются вновь. Без этого невозможно пронести мучительный земной крест. Без встреч с Вечным Отцом непосилен груз жизни. Как не допустить, что прощает он нас, терпит и, оделяя любовью, отпускает. И ждёт обратно умудрённых, исполненных кротости и смирения. Вот почему, не чувствуя себя, сидим мы на границе дня и ночи. Потому что нас здесь нет...
В час, когда воздух наполнился скликающим плачем животных и скопийцы заперли двери гробов на последние засовы, неожиданно с неба упал сильный тёплый дождь. Он шёл недолго. Но небо засветилось, будто опять наступил день, и умытые солнечные блики засверкали на посвежевших травах. Дивный дождь промыл чудовищные раны Молчащего. Освежил глубокие шрамы лица. Если бы скопийцы не были так ленивы и вышли под дождь, они бы увидели, как с неба падал яркий свет. Словно Тот, кто светил сверху, хотел выжечь кровавую траву и вогнать в землю насытившихся, неподвижных от тяжести чрева многочисленных паразитов. Свет отпугнул Животных ночи. До падения дождя воздух Скопища наполнился запахом крови, будоража и беспокоя их. В нетерпении повизгивали они, поднимая вверх оскаленные морды, и с их уст раздались стоны, переходя на восторженный вой. Животные ночи предвкушали пир. Большие и малые стаи, предводимые каждая своим вожаком, втягивая в себя горячий воздух, направились на поле брани. Спешили и одиночки, выбирая потемнее места. Внезапный свет застал Животных ночи врасплох. Они застыли, как изваяния. С полуоскаленных морд стекала вязкая слюна. Злоба, ненависть и страх горели в глазах животных, но ни один из них не мог и зубом щёлкнуть.
В образовавшемся круге света происходило непонятное. Растоптанный, раздавленный, искалеченный множеством острых предметов, Молчащий, словно цветок земной, вдавленный в грязь, стал медленно оживать. Первыми вздрогнули пальцы, бессильные, раздробленные, они вдруг зримо для взгляда видящего стали наливаться силой. Всё остальное ещё не дышало, но пальцы уже жили, обрели память и торопились в трепетной работе. То именно была работа. Так оживает цветок под лучами, стряхивая с окоченевших членов отжившее, ненужное, выбиваясь из-под тяжести листьев и песка. И так же, словно дивные цветы-братья, вместе встречающие начало дня, открылись глаза Молчащего. В них не было боли, ни капли злости, будто не его тело ломали, резали, пинали и терзали скопийцы время назад. Они, как и пальцы, были полны напряжённой работы — продолжали видеть то, чего не могли узреть скопийцы.
В них горело теперь нетерпение. Радостное нетерпение —
успеть... успеть. По прекрасному лицу его текли кровавые ручьи. Глубокие раны тела, как чудовищные рвы, сочились. Перебитые ноги и руки, казалось, не мешали ему. Он не замечал своих ран. И не только. Он не замечал себя, будто всё изувеченное стало лишним.
В Великом нетерпении полыхали его глаза. Вдруг сломанное, растерзанное поднялось во всю мощь. И снова потоки крови упали на землю. Но это не остановило его. Каждый шаг — и лужа крови. Разорванное, искалеченное тело двигалось само. Только удивительные глаза и пальцы говорили, что во всём этом есть живой, неистребимый дух.
Он шёл к своей мысли. Шёл к видению. Перед ним расступалась наступившая темнота. И в образовавшемся коридоре света сияющая окровавленная фигура Молчащего уходила на окраину скопийской помойки, а казалось, что поднимается вверх по лестнице света.
Смотрящему виделось, что он не идёт, а летит на невидимых, блистающих крыльях. В оставшейся за ним черноте ночи долго колыхались лёгкие сияющие тени, будто золотые полотна.
Вновь небо окрасилось в два цвета. Над Скопищем, гудящим от пьяных криков, тёмные красно-багровые облака клубились, словно чудовища, будто праздновали смерть Молчащего. Там, куда ушёл Молчащий, чистое мягко-голубое небо жило совсем другой жизнью. И там был праздник, но иной... В торжественной радости, рука об руку, дрожа от восторга, а может, от несдерживаемых слёз, шли те, кто видел надругание и молился в неистовой жалости. И тут двигалась каждая небесная пылинка. Зоркий, вдумчивый взгляд разглядел бы картины и сцены жизни, а пытливая душа угадала бы в них прекрасный смысл и радостные действа...
И... вторая смерть Молчащего имела свою цену. По истечении трёх дней, глубокой ночью, когда вопли постыдных оргий, стоны несчастных жертв похоти и жестокости, прорезали небо, в невидимых далях раздалось... Будто в сильном гневе могущественная рука разорвала полотна нависших туч, и до самой середины вздрогнуло земное чрево. А на тверди скопийские гробовины-дома распались и отвалились каждый на свою сторону, обнажив бесстыдства, от которых мутится разум. Молкнет, немея, язык. Будто острый нож разрезал взбуревшее тело язвы, и потоки нечистот полились, заливая всё окрест. И испугались скопийцы своих рук в крови, творящих погань над детьми, собой, стариками. Испугались сердец пустых. Взглянув один на другого, вскрикнули. И каждый в безумном страхе скрылся, где только мог. В развалинах, руинах, в уцелевших гробовинах и просто в воронках. Скопище будто вымерло. Прекратилось всякое малое движение. Скопийцы заперли сохранившиеся двери, занавесили уцелевшие окна. Кроты-скопийцы заползли в свои норы и заткнули все ходы и выходы. Ничто живое не ходило. Любой малый шорох вызывал в Скопище потрясение. Доселе невиданное стало твориться со скопийцами. Встреча двух скопийцев в эти дни кончалась гибелью обоих. Они падали тут же, на месте, от непонятного, странного шока. Живой боялся живого. Семья, запертая в своём жилье один на один с собой, страдала больше, чем одинокий ско-пиец. Скопята захлёбывались криком, потому что боялись родной матери. Мать-скопийка, связанная страхом перед младенцем, выла голодной зверицей. Мужчины с побелевшими, застывшими лицами, оставались недвижными во все дни страха. Иные не вставали совсем. Застывали навечно в ужасной позе парализующего страха. Целые семьи лежали окоченевшими, и не улыбка смерти красила губы мертвецов, а незнакомый, озлобленный оскал, искажающий лица до неузнаваемости.
Никто не мог объяснить, дать имени случившемуся. Дни Страха приходили и уходили. Пережившие их заново учились понимать, видеть, ходить. Ум скопийцев, и без того ущербный, изнемогал в болезни. Долго они ходили безмолвно, ибо язык не подчинялся им. Сказать простое слово ско-пийцу было так же невозможно, как младенцу произнести фразу. Матери-скопийки, как больные, перенесшие тяжёлую травму мозга, не узнавали своих скопят. Проходило много времени, прежде чем скопийская жизнь входила в обычные берега. Немногие знатоки скопийской жизни и вообще жизни были склонны объяснить происходящее изощрённым убийством, которому подверглось одно из замечательных чувств, заложенных в предков скопийцев. И с этим даром обошлись жестоко. Как если бы земное дерево вынуть из логова, перевернуть вверх корнями, призванными питаться подземными соками, и воткнуть верхушкой, обязанной поглощать солнечное тепло и влагу, вниз, в лоно земли. И чувство-дерево, поставленное вверх ногами, верхушкой вниз, превратилось в урода. А имя ему давнее — Любовь. Но в скопи йские времена дерево-чувство, посаженное необычным образом, стало давать соответствующие плоды. Ибо если пользоваться ножом, повернутым остриём к себе, то оно из орудия труда и защиты, становится орудием самоубийства. В дни Страха одна смерть следовала задругой. Непереносимое отчаяние нависло над Скопищем.