Однажды в чёрной беспросветной ночи вспыхнул Живой огонь. Его никогда не видели и не знали скопийцы. В начале века вышел закон, запрещающий общение с живым огнём. Живой огонь — одно из великолепнейших святых чудес жизни. Равного ему нет на земле. На небе — да, но на земле живой огонь в жизни предков-скопийцев имел ни с чем не сравнимую силу. Ему поклонялись, верили, его любили. Его любовью грелись и творили целые поколения. Живой огонь воплощал в себе всё: мечты, радость, прошлое, будущее, Судьбы и Надежды... Миг и Вечность...
Живой огонь был единственной защитой последних из свободных. Когда они, гонимые, доживали остатки жизни в потаённых, недоступных пещерках, в ущельях и просто в расщелинах скал. Ему вверяли Души, умирая в болезнях, в тоске и старости. Глубоко в горах, в тени угрюмых скал, в кельях опустевших пещер, где свищет теперь ненасытный ветер злобы, до сих пор встречаются куски земли. Здесь всё выжжено, и только низко стелется жёлтенькая колючая травка, образуя неровный круг. Заблудшая Душа невольно остановится над печальными незаживающими ранами земли, тщетно высматривая следы какой-либо жизни. Иногда осатаневший зверь пронесётся, обнюхивая холодные склизкие камни, заросшие ползучим лишайником.
Постигший или желающий постичь тайну Живого огня, предавался смерти. Постепенно, поколение за поколением, скопийцы теряли не только таинство и ритуал его рождения. В них умерло всё, что навевал, дарил и чем благословлял Живой огонь. Скоро ни один ум, ни одна рука и душа не умели родить крошечной искры того, что называлось Живым огнём. Так один за другим умирали прекрасные цветы всего сущего: огни, песни, молитвы, чувства. Навсегда умирали. И когда в кромешной ночи скопийской жизни, в огне самосожжения вспыхнул скопиец, неизвестно, как, в каком отчаянии, во сне или в откровении, познавший тайну рождения огня, то был предан смерти три раза. Его пепел собрали до последней пылинки и под сильным высоким напором воздуха, рождённого машиной, развеяли. Убогое жилище разрушили, сровняли с землёй. Огромная хищная машина, яростно скрежеща железным телом и ногами, топтала обломки, пока не превратила в жидкое месиво. И уже нельзя было подумать, что тут некогда обитал несчастный Дух. Душу его предали анафеме. Произнесший его имя был казнён мучительной смертью. Такая же участь ожидала всякого, кто вздумал бы отдать тело и Душу Живому огню.
Так влачились дни и месяцы жизни скопийской. Наросты несмываемой грязи, порочности и лжи нагнетались на ско-пийское бытие. Во всей этой тинной болотине только Улыб и Салла чувствовали себя сытыми удавами. А невидимые стены скопийского мира сжимались, вызывая у всякого, имеющего каплю раскаяния, приступы душевного удушья.
Среди всего этого Молчащий, вылетающий из-за скопийской помойки, упорно и безумно выкрикивающий: «Смотрите, вот он!» — вызывал в скопийцах подобие жизни. Постепенно встречи с ним превратились для них в праздник. Но в праздник злобы, похоти и жестокости. А Молчащий заболевал своим таинственным видением всё чаще, был бит ещё яростнее. Часто его, неподвижного, мёртвого, сторожили несколько жестоких скопийцев, в ожидании, когда он пошевелится, чтобы вновь убить. Если дело было зимой, снег вокруг него таял от горячих потоков крови. Осенью зловещие лохмотья прожорливых хищников витали над ним, чтобы насытиться.
Но Молчащий вставал. Его могучий Дух не гнушался искалеченным, поруганным телом. Рубцы и раны заживали. Закрывались чисто и крепко. От смерти к смерти становился прекраснее Молчащий. Он как бы рос. Плечи крепли, тело наливалось дивной силой. Как лесной цветок, выживший после бурь и дождей, он смотрел на мир с любовью и удивлением. Не мог надышаться и нарадоваться. Если бы ско-пийцы умели видеть...
Если бы только умели видеть... Как от смерти к смерти становилось дивным его лицо. А с каждой чашей принимаемых страданий, увечий и оскорблений похотью, тёмносиние глаза полыхали безумной любовью.
Если бы скопийцы умели поднимать глаза и головы к небу! Они увидели бы, как волнуется небесный свод. Как отделены зримо глазу, видящему золотые кручи сияющих небес, от стоящей неприступной стеной гряды тяжёлых, полыхающих злобой облаков. И за каждым из них громоздятся тени, несметным числом. Как воины, непримиримые духом.
Ибо примирение невозможно. Раз в год, когда солнце поднимается на высоту двух невысоких деревьев, в Скопище — жилище червей, происходят сборища. Из самых дальних Скопищ приходят, выползают из жилищ-нор кроты, целыми сворами, озлобленные и агрессивные, собираются молодые и сильные скопийцы.
...Как хорошо, что земные звери и птицы никогда не сходятся. Как умно, что им этого не дано природой. Ни в ярости, ни в радости, ни в большой, ни в малой беде земные звери и небесные птицы не сойдутся. Они не выцарапают друг другу глаз, не оборвут хвостов и перьев, не бросят один другому отравленные ядом стрелы-слова, не вытопчут слабых телом, не осудят слабых духом, не зарядят один другого слепой ненавидящей злобой. И никогда не сговорятся всем вместе крушить вокруг себя прекрасный и ласковый мир — ломая и разоряя собственные норы, лёжки, гнёзда, дупла и всё, что дает покой и уют.
...Один человек добр, разумен. Один цветок в расщелине скалы вызывает нежность и жалость. Его никогда не хочется сорвать, прикосновение к нему посчитаешь кощунством. Одиноким цветком хочется быть: пить прохладу ночи после каждого дня, покоить на себе ранний мягкий луч, пить туман, умывшись им. Хочется умирать и рождаться.
Два цветка, касающихся друг друга плечами, вызывают сладкую зависть, если ты одинок.
На Севере не так, как в середине земли, на юге. Цветов может и не быть, и вдруг где-нибудь увидишь их небольшую семейку. Три цветка в тиши, в прохладе куста или дерева пахнут покоем и миром, и хочется быть одним из них, зачастую самым маленьким со слабеньким прозрачным стебельком, с прочной нежной головкой, с ясными, без единой морщины, лепестками.
Четыре цветка не вызывают определённых чувств. Пять цветков заставляют остановиться и задуматься. И в мыслях продолжишь путь, не заметив шести цветков.
Но семь цветков... задерживают дыхание. Семь простых детей Земли и Солнца держат в плену душу всегда. Семь цветков встречаются редко. Спокойные в своём величии, достигшие возраста мудрости. Крепкий, налитый силой и соком стебелёк не каждый ветерок погнёт и не всякое дуновение, резкое и сильное, сорвёт атласный и мужественный лепесток. И не кружат над их головами жёлтая ослепляющая пыльца. За семь цветов не испытываешь страха, и кажется, знаешь, о чём могут говорить семь цветов. Семь цветов — согласие с собой и милость ко всему.
кК' I
Младенческий плач утонул в ночи и в шелесте волн за сшшой. Розовая темнота слабо нежиела вокруг, а сердце ребёнка задыхалось в страхе. Жирные чёрные волны жадно лизали нога и спину, затягивая в жуткую бездну. Слабые пальцы впились в струи песка.
Много одинаковых цветов, заполнивших собой весь берег, всю поляну, всю долину, — раздражают. Много цветов, склоняющих голову даже не под сильным ветром, — озлобляют. Много цветов, застывших в одинаковой пыльной молитве, облитых горячим палящим солнцем, — наводят уныние и тоску. Их запах одурманивает, принося головную боль и усталость. Шёпот многих цветов напоминает шипение змеи.
Много цветов хочется скосить, яростно размахивая косой или ножом...