Выйдя из чума, Себеруй прищурился — таким ослепительно белым был снег. Сел рядом с Паесой на нарту-легковушку, завёл разговор об оленях и буране.
Себерую шестьдесят четыре года. Роста он небольшого, серые глаза всегда внимательны и добры.
Пасса выглядит моложе Себеруя, хотя они одного воз-
раста. Он тоже небольшого роста, но в плечах шире, а походка... В походке ненца всё есть: и плавность, и твёрдость, и гордость, и достоинство. Пасса затянут поясом, обшитым красным сукном, с самодельными медными украшениями. Сзади на мелких цепочках висят пять волчьих зубов — знак доблести охотника. А сбоку — ножны, тоже украшенные пластинками меди, шило в костяном футлярчике. О мужчине судят по тому, как тот подпоясывается. Если полы малицы ниже колен и мешают ходить, то охотник и мастер он неважный. О Пассе этого не скажешь. Он всегда собран, и даже когда ненадолго выходит из чума, вид у Пассы такой, будто он отправляется на охоту. Пассу в стойбище, да и во всей тундре, уважают. Как охотник он мудр, знает места, богатые ягелем, умеет провести аргиш по любому бездорожью. Но люди тянутся к нему ещё и потому, что он настойчив. Услышит, что кто-то ребёнка в школу не хочет отдавать, спешит в то стойбище. Иногда специально упряжку запряжёт и поедет за много километров поговорить с отцом-упрямцем.
За чаем, узнав, как идёт песец, не беспокоит ли волк, как бы невзначай просит закрыть глаза и спрашивает:
— Темно?
Получив ответ, продолжает:
— Теперь открой. Светло. Бумагу знаешь — с глазами ходишь, а нет — мал-мал слепой. Сейчас в жизни не только след песца надо видеть.
Пастухи смеялись над его объяснениями, но ребятишек учиться отдавали.
И ещё Пасса отличался умением верить.
Пришла Советская власть — он первым в стойбище поверил и помог ей. Была война — верил в победу. И за веру и труд был награждён. Они с Себеруем получили медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.». Сейчас он твёрдо верил: детей надо учить грамоте, чтобы те, у кого голова толковая, придумали хороший, тёплый чум, в котором зимой можно было бы снимать малицу, не только когда печка топится. Неплохо было бы иметь в чуме и радио, чтобы по-ненецки иногда говорили обо всём, что на земле делается, и хорошо бы ещё лампочку повесить, как в посёлке.
Все эти мысли Пасса держал пока в голове. Ждал, когда сын его, который сейчас учится в шестом классе, подрастёт и начнёт понимать серьёзные вещи.
Пасса пригласил Себеруя на чай, и теперь тот, сидя рядом с другом, допивал уже четвёртую чашку. Пили, как всегда, неторопливо, степенно. Чай в тундре всё: он и согревает в стужу, и снимает усталость после охоты или долгих переходов, это и ритуал, и знак уважения к гостю.
Женщины умеют готовить чай из травы, которую они называют «чай птички». Он получается зеленоватым, но очень вкусным, а старые ненцы говорят, что и полезным.
Себеруй радовался в душе, хотя радости своей и не выказывал: буран прошёл, скоро жена с дочкой вернутся. До посёлка недалеко. На сытых оленях быстро домчатся, к обеду уж дома будут.
Напившись чаю, он принялся вытёсывать новенький лёгкий хорей. Как-никак невеста растёт. А в школу Себеруй её не отдаст. Нет. Никогда. Сколько бы Пасса ни твердил «темно», «светло» — не отдаст. Уедет в город, как старшая, забудет чум, оленей. Тогда никто не поддержит очаг рода, и будет ни «темно», ни «светло», погаснет очаг.
У Себеруя есть ещё дочь, но никто в стойбище, да и сам Себеруй, не знает, где она сейчас и сколько ей лет. Может, девятнадцать, а может, двадцать. Девочке ещё и семи не было, когда в чум Себеруя приехал на лошади русский. Поговорил — и увёз Анико в школу. И с тех пор Себеруй не видел дочь даже во сне.
В ту же зиму Себеруй укочевал в горы, где летом меньше комаров и не так жарко. Приехала дочь на каникулы — ни мамы, ни папы. Пожила у чужих, зарабатывая себе кусок варёной рыбы, а на следующее лето уже не показалась. У русских-то, видно, лучше было.
Себеруя можно понять: не всякому доверишь то, что с трудом добывал и о чём мечтал всю свою жизнь. Приходилось покупать отощавших оленей, отдавать за каждого несколько бочек хорошей рыбы, а потом ухаживать за ними. Устраивал, охорашивал жизнь, трудился, как нехитрый олешка, никого не обманывая, а нет-нет да и мелькало в душе: «Вроде как виноват ты, старый, перед Анико».
В такие минуты Себеруй брал на руки вторую дочку, маленькую ещё, молча ласкал её, решив, что теперь вся его жизнь в этой девочке. А за Анико Идолы простят его.
К обеду погода совсем улучшилась. На земле и на небе стало ясно, только усталая позёмка медленно и задумчиво ползла, запинаясь о сугробы и камни.
Себеруй всё чаще смотрел в сторону леса, откуда долж-
на была появиться жена. Зная нетерпеливый характер Неко-чи, он тревожился. Жена всегда торопится домой, будто без неё чум развалится или огонь в нём погаснет. Иную женщину из гостей арканом не вытащишь, всё бы ей у соседки сидеть да чай пить. А Некочи любит свой чум и каждую вещь в нём. Она умеет радоваться всему. Иной раз неожиданно засветится от какого-нибудь пустяка и потом весь день дарит свою радость и Себерую, и соседям.
Неслышно подошёл Пасса, присел рядом на нарту. Се-беруй отложил хорей и достал буро-жёлтую табакерку из мамонтовой кости. Насыпал на ноготь большого пальца табаку.
— Я сейчас савак твой из-под снега достал, — сказал Пасса.
— Его же Некочи с собой взяла, — Себеруй не донёс понюшку до носа, так и застыл.
— Забыла, видно.
Сердце защемило. Без савака даже в обыкновенный мороз замёрзнешь. Себеруй задумался. Подошёл Буро. Умными глазами посмотрел на хозяина, и Себеруй ясно увидел в его взгляде беспокойство, участие, ласку. Много лун, много вёсен на земле прожито, но он не помнит, чтобы взгляд у этой собаки выражал что-либо иное.
— Как твой ум ходит, Буро? Где хозяйка?
Буро отвернулся, всем своим видом показывая, что ответить не может.
— Кого ты запряг передовым? — спросил Пасса. — Подай-ка табакерку.
— Тэмуйко. Олень умный, сам знаешь, дорогу понимает...
Себеруй хотел ещё что-то добавить, но промолчал. Он
вдруг подумал, что не всегда хороший олень спасёт хозяина в чёрную пургу...
Алёшка спал после ночного дежурства, и мать ходила на цыпочках. Разожгла огонь, повесила над ним чайник и котёл с мясом. Двух младших братьев Алёшки выпроводила на улицу. Буран стих. Пусть побалуются, а то сидят и стучат камнями. Покупает им Алёшка игрушки: зайцев, собак, пистолеты. Ничего не признают. Подавай им камушки, и всё тут. Красивые камни, некоторые с белой полоской посерёдке, есть с мудрёным шаманьим рисунком, а есть и просто чёрные. Мать собрала их, аккуратно сложила в мешок и спрятала в посудный ящик, куда детям не разрешается лазать. Пусть поищут, а то не дадут старшему поспать.
Мать подсела к огню с шитьём, прислушиваясь к голосам мальчишек на улице. Идолы подарили ей четырёх сыновей. Один учится в школе, но он вернётся, и четыре удалых охотника будут бороздить тундру на белых, как снег, быках. Разве может не гордиться сердце матери? Старшему только двадцать лет, а он уже настоящий мужчина, взрослые мудрые охотники говорят с ним как с равным, а могучие быки его ничуть не хуже быков Себеруя и Пассы. И бумагу Алёшка знает. Говорит на другом языке, как настоящий русский. И с людьми, которые чего-то в земле ищут, Алёшка беседует так же просто, как с ненцами. Когда чум стоял недалеко от Харасавэя, Алёшка однажды уехал к русским, и его целый день не было. Вернулся вечером, о чём-то долго думал, лицо его то загоралось радостью, то хмурилось. Мать ничего не спрашивала. Пусть думает, он мужчина, кормилец,— думай и за мать, и за братишек.
Мысли матери прервал один из мальчиков, который, просунув голову в чум, крикнул:
— Ма!
— Тише. Что?
— Пасса велел будить брата.
— Зачем?
— Не знаю. Пусть выйдет.
— Не дадут поспать. Будто Алёшка один, — заворчала мать, но, вспомнив, что у Себеруя уж который день болит спина, а сам Пасса тоже сегодня не спал, стала осторожно и нехотя будить сына.