шил идти в ближайший посёлок, а до него километров восемьдесят, если не больше. Нелёгких, суровых. Вышли вдвоём: Павел и рабочий.
Неожиданно ударил злой и холодный ветер, пошёл снег. Но они брели вперёд, понадеявшись на компас.
Когда выбились из сил, сели спиной к спине. Павел задремал, да так сладко, что буран уже не пугал — наоборот, его завывание успокаивало, убаюкивало.
Проснулся он внезапно, от боли. Его кто-то бил. Павел увидел над собой странное лицо, кричащий что-то неслышное рот, руки, растирающие лицо и шею чем-то горячим, мокрым. И снова всё исчезло. Очнулся Павел уже около огня, закутанный во что-то жёсткое. Тело горело, а в воздухе пахло спиртом. Рядом тяжело дышал рабочий.
И опять Павел увидел то же лицо, но уже улыбчивое, он тоже улыбнулся... и уснул. А потом вернулся к жизни.
Ненец оказался пожилым человеком небольшого роста. По-русски почти не понимал, и Павел не мог поблагодарить его. И тут впервые пронзила его мысль, что человек человека иногда не в состоянии понять.
Лёжа около костра, он решил, что даст ненцу много денег, потом отклонил это. Разве жизнь купишь за деньги, хотя бы даже за большие? Хотел дать бинокль, но и это показалось слишком мелочным. Так и ушёл, не сумев отблагодарить. Но с тех пор осталось у Павла по отношению к самоедам чувство большой благодарности и уважения.
А сколько у них выдержки!
Один случай особенно поразил Павла. Было это совсем недавно... Пришёл он в стойбище поздновато, темнеть стало. На лай собак из чумов выглянули женщины и быстро исчезли. Павел остановился, положил ружьё на нарту и стал ждать. Вот откинулся полог, и наружу высунулась голова. Павел сразу и не понял, кому она принадлежит — женщине или мужчине. Зашёл. Ему молча освободили почётное место в центре постели. Налили чашку чая, крепкого, с запахом дыма и снега. Чай пили долго. Наверное, час.
На улице совсем стемнело, когда в чум вошёл молодой парень и что-то сказал отрывисто. Все испуганно повернулись к нему.
Старик ненец, который казался Павлу воплощением спокойствия и мудрости, приказал что-то коротко мужчине, сидевшему рядом. Тот торопливо надел малицу и вышел.
Павел спросил, что случилось.
— Волки отогнали третью часть стада, — спокойно ответил старый ненец.
— А это сколько?
— Сто.
К ночи искавшие не вернулись. Василий — так звали старика ненца — не спал. Не спал и Павел. Слышал, как Василий несколько раз выходил на улицу и потом долго пыхтел трубкой.
Пастухи приехали только к утру. Усталые, но спокойные.
Василий посмотрел на них внимательно, но ничего не спросил. Те разделись, сели за стол. И всё молча. Павел не мог понять, почему они молчат. Выпили по первой чашке, и только тогда Василий спросил:
— Как съездили?
— Нашли, — ответил сосед.
Павел понял, что оленей нашли: где, как — не важно. Сто оленей всё-таки не десять. И Павлу подумалось: если бы даже эти сто оленей не нашлись, внешне ненцы остались бы спокойны и сдержанны.
Уходя, он подарил Василию свои часы. Тот не стал отказываться, взял их двумя руками и так же подал ему свою трубку, совсем новую, из мамонтовой кости.
Сейчас, вспоминая встречи с ненцами, Павел думал об Анико. Четырнадцать лет жизни вдалеке от своего народа должны были изменить её характер, взгляды, привычки. Как она теперь отнесётся к своим соплеменникам и как они к ней?
нико не спит. Луны нет, и потому окна глядят неприветливо и мрачно. На душе нехорошо. Анико закуталась с головой и попыталась уснуть, но под одеялом душно, и она снова присела на кровати.
— Не уснуть. Лучше выйти.
В темноте она нащупала сапоги и пошла вдоль стены. Взяла первое попавшееся пальто. Тяжёлое. Кажется, шуба Павла. Больно уж огромная.
Вышла на крыльцо и чуть не упала. Ступеньки очень крутые и частые.
Ночь незнакомая, непривычная, тихая. Ласковый характер здесь у ночи, кажется, она нашёптывает: «Спи, уставший человек. Крепко спи. Успокойся. Не так уж всё сложно, как кажется. Встретишься с отцом. Поговоришь с ним. Увезёшь его с собой. В городе жить можно. Там не так холодно. Здесь вон в какой шубе идёшь, и то до костей пронизывает...» Анико представила, как, должно быть, смешно она выглядит в шубе до пят. Улыбнувшись, пошла по тропинке. Недалеко от дома должна быть лиственница, Анико помнила её с детства. Так и есть. Стоит ещё. Верхушка её чуть покачивается от снега, словно приветствует... Анико прислонилась к холодному стволу и прошептала:
— Здравствуй, бабушка!
Потом осторожно опустилась на пенёк рядом с деревом. Сжалась под шубой, послушала глухой шёпот лиственницы, и вдруг её охватило чувство уюта, покоя и жалости к себе. Обняла сморщенный, пахнущий ветрами ствол и заплакала.
Вспомнилось: она возвращается откуда-то, а навстречу бежит мама. Полы ягушки развеваются, и кажется, что мама летит, только очень медленно.
Мама стаскивает мокрые кисы Анико, сажает дочь за стол и даёт вкусную лепёшку из рыбьей икры. Как хорошо было уходить и каждый раз возвращаться к маме, чувствовать себя усталой, маленькой и нужной.
Павел не спал и слышал, как Анико вышла. Она долго не возвращалась, и он забеспокоился. Оделся и тоже вышел на улицу.
Возле лиственницы услышал не то плач, не то шёпот. Осторожно закурил трубку, не зная, как утешить человека, потерявшего мать, да и нужно ли? Может, ей лучше побыть одной?
Анико замолкла.
«Уж не замёрзла ли?» — испугался Павел. Тихо подошёл к девушке. Она не удивилась.
— Не думала, что мне будет так тяжело. Я, оказывается, всё помню. — Анико говорила медленно.— Боюсь встречи с ними. Понимаете? Я могу оказаться не такой, какую они ждут,
Павел почувствовал, что она не всё сказала, опять ушла в свои думы. Но откровенность девушки тронула. Они постояли молча и молча же вернулись в дом.
енщиныначали готовить вечерние котлы, чтобы к возвращению мужчин были чай и горячее мясо.
Сегодня Алёшка с Пассой с раннего утра поехали осматривать пастбище, а Алёшка хотел снять ещё последние капканы. Охотничий сезон кончился в начале апреля.
Себеруй с утра от нечего делать тоже возился с капканами, смазывая их песцовым салом, чтоб не ржавели, и ждал Пассу. Тот обещал вернуться пораньше. Надо успеть дотемна осмотреть копыто у важенки. Уже третий день хромает. Скоро начнутся длинные кочевания, и она может совсем из сил выбиться, и оленёнок с ней измучится.
Себеруй отложил в сторону капкан и задумался. Появились маленькие оленята, забот стало больше. За малышами нужен хороший присмотр, ладно что дни тёплые, а то начинать жизнь с ощущения холода даже оленю не очень приятно.
Себеруй поднялся и только сейчас заметил Алёшку. Тот распрягал оленей.
Подошёл к нему.
— А где Пасса?
— Он не приехал? Мы же разошлись.
— Опаздывает. Как песец?
— Семь, отец.
«Настоящий охотник, — подумал Себеруй. —· Покойный Янзи был бы доволен сыном. По земле ходит человек, а не его подобие».
Себеруй ходит от нарты к нарте. То верёвки, которыми укреплён багаж, подтянет, то хорей подберёт, чтобы детишки не сломали. Почему долго нет Пассы? Себеруй уже с неделю живёт у него, но огонь в своём чуме поддерживает. Всё осталось, как при жене. Анико приедет к себе домой, а не к чужим. Вернётся к отцу, в свой чум. Там каждая вещь принадлежит матери. Когда Себеруй заходит в чум, ему кажется, что жена вышла и вот-вот возвратится, а маленькая шаловливая дочурка спряталась от него за подушкой, как всегда делала.
Потом обхватит за шею тёпленькими ручонками и долго будет заливаться довольным смехом...
Жена не заходила, и смех дочурки не раздавался. Но Се-беруй всё равно каждый день подолгу сидел в своём чуме, оглдцывая вещи. Иногда засыпал и, проснувшись, молча лежал, стараясь сердцем уловить родные звуки, голос жены, писк дочери. Он пытался представить Анико, хлопочущую у огня, но это не получалось. Однажды, порывшись в мешках со старыми вещами, Себеруй нашёл детские куклы. Они были потрёпанные, и он подумал: а вдруг это её игрушки, Анико? Расставил их, как это делают дети, приготовил куклам постели. На женские фигурки надел ягушки...