«Интересно, кто бы это мог за мной следить? — подумал Коев. — Может, просто из любопытства. Скажем, прознал кто-то, что к бондарю гость пожаловал, и решил подсмотреть, каков он из себя… Но зачем тогда в прятки играть?»
Вышел на светлую улицу бывшей Шапочной слободки. Отлично помнил ее, сюда не раз приводил его Старый, тут шапочники выкладывали для продажи свой товар. Аккуратно сбивали они мездру, выминали и выделывали шкурки, причесывали шерсть. Готовые, еще сырые шапки на болванках ставились для просушки под окном. От них шел резкий кислый запах, отпугивавший мух. Много лет спустя, разглядывая в бельгийском Музее африканского искусства черные негритянские скальпы, Коев вспомнил меховые шапки в родном городке — ни дать ни взять отрезанные головы… А вот и розовый домик, чудом не попавший под бульдозер. Некогда в нем жила русокосая весталка, глаза с поволокой… Сколько он ухаживал за ней, сколько серенад спел — все напрасно, она не замечала его, пока в один прекрасный день он не увлекся ее приятельницей. Черной пантерой…
А вот у того детского сада — в здании бывшего полицейского управления — он стоял на посту в дни Великих событий, крепко сжав старенький револьвер. Тогда ловили одного агента охранки, началась перестрелка и шальная пуля снесла его фуражку. Угоди она сантиметром ниже…
В темноте шумела река. Тянуло сыростью. В сознании всплыла точно такая же река. В тот день позвонила ему Аня. В редакции у него особо спешной работы не было, что случалось чрезвычайно редко. Они договорились встретиться. Незадолго до этого Коев обзавелся «Ладой», Ане нравилось сидеть с ним рядом и слушать музыку. Она не докучала болтовней, знала, сколько сил отнимает у него работа. Пообедали в придорожном ресторанчике. Потом свернули на проселочную дорогу и вскоре остановились у Пештерской реки. Прежде Коев не раз сиживал тут с удочкой. Лето подходило к концу; извиваясь меж зеленых берегов, текла чистая и теплая речка с тихими заводями. Сбросив одежду, они с наслаждением погрузились в воду. Аня, молодая, гибкая, стала шумно дурачиться, оживленно плескаться, даже запела, чуть фальшивя: «Ах, мой миленький дружок», после чего он долго над ней подтрунивал. Они натаскали целую кучу камней для запруды. Так они возились до сумерек, и Коева не покидало чувство, что он снова вернулся в детство, когда с ребятами они так же запруживали Старую реку и с разгона прыгали в воду. Вспомнился Милен, нынешний директор комбината. Он был поменьше его годами и пошустрее. Бывало, подглядывали они за девчатами, прибегавшими с поля освежиться. Девушки купались нагими, завидев их, поднимали невообразимый гвалт, окатывали их водой с ног до головы. Отбежав в сторону, парнишки продолжали слушать их заливистый смех и крики. А стоило ватаге вернуться, как снова поднимался писк…
— Марин, это ты, родимый?
Голос показался Марину знакомым. Оглянувшись, он увидел пожилую женщину с хозяйственной сумкой в руке. Она широко улыбалась.
— Добрый вечер, тетушка Янка!
— Добрый вечер, мой мальчик. Ну, говорю себе, это Марин, ни с кем его не спутаешь. Ни у кого нет такой осанистой походки.
— Давно мы с тобой не виделись.
— Да вы там, в Софии, все с утра до ночи заняты. Важными, видать, делами ворочаете. Домой-то заходил?
— Нет еще, тетушка Янка. В гостинице остановился.
— Я и то подумала, загляни, Маринчо, домой, наверняка углядела бы. Милен сказывал, что ты тут… Ну, а мы… Сам видишь… Старость не радость, милок. Отец твой, бывало, говорил: в молодости все желали мне дожить до старости, до седых волос. Вот постарел, поседел, а проку-то?
Коев засмеялся.
— Такая уж у людей присказка. Умереть молодым разве лучше?
— Как знать. Иногда, кажется, лучше.
— Вот тебе и на!
— Старый вот преставился. Опустела наша улочка. Осиротела, почитай. Пока был жив Старый, жизнь кругом кипела. Народ, бывало, валом валит. Планы разные кроили. Все прахом пошло. Ни тебе людей, ни планов. И зачем все это?..
Тетушка Янка знала всю их семью, с матерью сызмальства дружила, а вспоминает Старого…