— Значит, по-твоему, Старый их выдал, — задумчиво сказал Коев.
— Ничего подобного я не говорил.
— Однако же знали только вы четверо: ты, Алексий, командир и Старый. Старого арестовали и неожиданно освободили из-под ареста…
— На словах оно так. Но на деле кто его знает…
— А между тем Спаса и Петра уже успели выследить.
— Так-то оно так. Но… — Сокол задумался. — Все у меня вертится в голове подозрение, что в эту историю замешан и пятый…
— Пятый?
— Знаешь, бывает так, что человек и нутром чует. Как собака. Ты замечал, как собака безошибочно различает, кто ее погладит, а кто пинка даст? Тонкое у них, у собак, чутье. Вот и я вроде них. Сколько раз в горах уносил я ноги только благодаря чутью. Отдаленный шум, треск сучка под сапогом полицая, писк спугнутой птицы, скачущий заяц — сразу мозг подает сигнал опасности…
— И что же тебе подсказала интуиция в тот раз?
— Всякое в голове вертелось: допускал, что охранка завербовала кого-то из наших. Даже сомневался в одном. Но дальше сомнений не шло, с тем и остался. После установления народной власти, когда мы стали призывать бывших фашистских холуев к ответу, все собирался поднять их показания, да не до того было. Потянулись судебные процессы, тому смертный приговор, другому тюремное заключение… Дел невпроворот. А потом уехал на фронт…
— Я ведь тоже присутствовал на заседаниях народного суда, — сказал Коев, — но об этом деле вообще речь не заходила. О Спасе и Петре, в частности…
— Не заходила, хотя…
— Хотя что?
— Один из полицейских агентов после долгих отпирательств вспомнил, что участвовал в их расстреле. Признался все-таки. Ну, и получил по заслугам.
— По-моему, при рассмотрении этого убийства толком так ничего и не выяснилось.
— Имена карателей известны: начальник полиции Шаламанов, трое агентов — Пешев, Димо-Стукач, Ванчев и еще десяток полицейских. Все они признали, что им заранее было известно о предстоящей явке. Спасу и Петру устроили засаду и ликвидировали обоих на месте. Шаламанов получил награду по тридцать тысяч за голову, если не ошибаюсь.
— Постой, постой! А что насчет того агента? Он вроде бы говорил что-то.
— Ты имеешь в виду Пешева? Признался, что тоже участвовал в акции, но якобы по принуждению, дело, мол, касалось «коммунистического центра», где были и наши люди. Так и выразился, «наши», сиречь, агенты полиции.
— Хочешь сказать, что в центре был провокатор?
— Может, и врал.
— А может, и не врал.
Сокол опять разлил ракию. Пили молча, каждый уйдя в свои мысли.
— И все-таки ты не поколебался исключить Старого из партии.
— Это совсем другой разговор.
— Хочешь сказать, заявление сыграло свою роль?
— Оно действительно хранилось в архивах.
— А вы и расследовать не стали. Вышвырнули — и дело с концом.
— Времени, Марин, было в обрез. Корпеть над каждым документом, когда задачи сыпались на голову градом? Да и честно говоря…
— Ну?
— Боялся.
— Чего боялся?
— Мысль одна покоя не давала…
— О Петре со Спасом?
— Да хотя бы о них. Поверь, в жизни никого так не почитал, как Старого. Другого такого учителя в революционной борьбе не знал. И все-таки не давала покоя мысль, а ну как размотается клубок… Грех признаться, но…
— Уж замахнулся, так бей.
— Если даже и случилось такое, я про себя решил, что было, то было. Лучше раз и навсегда покончить с заявлением, будь оно неладно…
— Да-а, все честь по чести, не подкопаешься.
— Какой с нас спрос, Марин? Молодо-зелено, котелок еле-еле варил.